План Диссертанта - Александр Михайлович Бруссуев
Хонка, сопровождаемый начальником смены, двигавшимся чуть поодаль, дошел до предварительной камеры и встал в позе вершителя. Справедливости ради следует заметить, что он таковым и был — он вершил чужие судьбы, прекрасно отдавал себе в этом отчет и даже получал от этого свой кайф.
В его кожаной папке с вензелями по фронтону ждали своей участи много бумаг, важных и даже государственных, но не было в ней одной единственной, которая могла иметь отношение к нынешней ситуации. За три месяца она так и не была подготовлена, потому что величайшим указом было велено: ждать. А чего ждать, когда все законные сроки прошли к чертовой матери?
— За попытку побега вам будет усугубление приговора, — вместо приветствия сказал прокурор.
— Можешь также включить мне в вину и твои штаны, испачканные человеческой мочей, — ответил Тойво, напоминая о первой их встрече.
Сииртя задохнулся от ужаса — так на его памяти с обвинителями никто не разговаривал.
Хонка никак не отреагировал на эти слова, только недобро сощурился, отчего стал похожим на гневного вершителя.
— Знаешь, что, Олави? — внезапно сказал Антикайнен. — Раз уж ты здесь, помоги мне разобраться в одном вопросе. Какого черта я тут делаю?
Сииртя с состраданием посмотрел на арестанта. Наверно, немного рассудок помутился у человека. Что можно делать в его положении в тюрьме? Сидеть, как медный котелок на полке.
— У вас есть право подавать жалобу в установленном порядке. Она будет обязательно рассмотрена, примутся соответствующие меры, и вам дадут ответ.
Тойво подошел к самим решеткам и внимательно посмотрел в глаза прокурору. На самом деле это, конечно, было бессмысленно, потому что глаза того никогда ничего не выражали. И в печали, и в радости они были рыбьими. Такое свойство у всех прокуроров всех стран — у них рыбьи глаза. Издержки, вероятно, производства.
А тут и начальник тюрьмы подоспел. Нос его, несколько увядший на фоне дневных событий, был теперь чуть более подсвечен красками жизни. Коньяк — просто живая вода какая-то!
— Вот! — радостно сказал он. — Заключенный Антикайнен. Отбывает срок за…
Он несколько замялся, посмотрел на прокурора, но тот не пришел ему на помощь.
— Отбывает срок за преступления! — нашелся начальник тюрьмы.
— За какие преступления я уже отбываю срок? — спросил Тойво.
Глаза у прокурора округлились, отчего он стал похожим на удивленного вершителя.
— Ну-ну, не стоит цепляться за слова, — сказал он. — Вероятно, даже вы понимаете, что просто так вас здесь держать никто бы не стал.
— Какой сейчас месяц? — неожиданно спросил Антикайнен.
— Февраль, — пожал плечами Сииртя.
— Итак, господин прокурор, что я здесь делаю вот уже три месяца?
Хонка прекрасно понимал, к чему клонит арестант. Однако ни вины за собой и своим департаментом, ни ответственности за ущемление каких-то прав заключенного он не ощущал. Все это — не боле, чем казуистика, а на деле: попал в тюрьму — сиди, сука.
— Вам будет предъявлено обвинение в государственной измене, а также ряд уголовных обвинений в убийствах и незаконной экспроприации.
Прокурор опять сделался просто величественным вершителем.
«Вот же песий сын!» — восхитился начальник тюрьмы.
Тойво вздохнул, ничего нового из общения с представителем системы обвинения он не получил. В свое время доводилось общаться с прокурорами и в Финляндии, да и в Советской России, особенно по делу о «револьверной оппозиции». Нехорошее было общение.
— Обвинение мне должно было быть предъявлено несколько месяцев назад. Плохо работаешь, Олави, — сказал он, впрочем, не надеясь, что его слова как-то затронут одиозного прокурора.
— Как я уже говорил, можете писать жалобу, — равнодушно проговорил Хонка.
— На чье имя жалобу?
— На имя помощника городского прокурора Олави Хонка.
Начальник тюрьмы, поддавшись эмоциям, не сдержался и прыснул коротким смешком. Сразу же оправился и деликатно откашлялся.
Ну, а что? Да ничего! Не может быть иначе, государственная машина не приспособлена переезжать саму себя, ее движение поступательно, ее скорость неизменна. Можно, конечно, взывать к мифическим высшим инстанциям, можно уповать на нарушение каких-то прав, на искажение закона, но, наверно, пустая это трата времени. Не верь, не бойся, не проси.
— Одежду мне выдайте, мыльными принадлежностями обеспечьте, — сказал Тойво и отвернулся.
— Это уже не ко мне, это к администрации исправительного учреждения.
Ох, не зря хотели удавить Хонку фашисты, не зря мыслили лишить жизни Олави коммунисты, не зря желали ему «всего хорошего» беспартийные люди. Или — зря? Вон, стоит помощник прокурора, и все ему нипочем.
Тойво утомило это представление лицемеров. Однако это не повод отчаиваться, это не повод терять свою веру в жизнь, свою надежду.
Мы тревогу встречаем с улыбкой, провожаем удачу без слез,
Мы готовы признать все ошибки и ответить на каждый вопрос.
Мы устали, мы загнанны в угол, наши горести всем напоказ.
И, не веря себе, мы чужие друг другу.
Мы чем-то похожи на вас.
Вроде бы разговор между власть имущими и власть неимущим пришел к закономерному концу. Как говорил один опытный политический зэк на Соловках: «Был бы у меня пулемет — расстрелял бы их всех к едрене фене. Было бы у них желание — расстреляли бы меня, не поморщившись. Так не стоит побуждать их к таким желаниям».
Тойво и бежал-то из своей унылой одиночки, чтобы запустить сам процесс, а не для того, чтобы удрать. Конечно, была бы возможность скрыться — он бы ей воспользовался, не раздумывая. Но, черт побери, не было такой возможности. Мало удалось собрать информации, отсюда мало шансов. Без надлежащего плана можно сбежать только с Зимнего дворца. Да и то — требовалось женское платье, оставленное без присмотра.
Судя по тому, что сам Хонка лично прибыл на «беседу», процесс запущен. Теперь следовало ждать, что же будет дальше. И что это за «процесс» такой? Вероятно, теперь следует признать его необратимость.
Маннергейму станет понятно, что отжать по-тихому деньги уже не получится. В тюрьме слухи разлетаются быстрее пули, которая, как известно, в цель. Некоторый переполох на самом высоком уровне, который сопровождался обнаружением странного человека в душевой хозблока — не зэка, но и не вольного — заставит заключенных призадуматься. Номер 007 — странный номер. А не политический ли это? А не тот ли он парень, что был задержан в начале
