Елена Хаецкая - Судья неподкупный
– Главный? – Кричит своим людям: – Тут еще один нашелся, он главный!
Судья уже сообразил, к чему дело катится, на коленях назад попятился. А ордынец лошадью на него наступает, смеется, зубы скалит. Уперся судья спиной в полированный судебный стол, дальше отступать некуда. Уставился в круглое лицо с узкими глазами – безнадежно губами пошевелил.
– Я судья, – только и пролепетал. – Я судья справедливый… Неподку…
– А, справедливый!.. – И снова своим людям крикнул: – Тогда вниз головой его повесьте, он справедливый!
Обвинитель понял, что самое время исчезнуть. Незаметно к выходу стал прокрадываться. По стене пробирался, мышью скользил, тенью полз. У самого выхода схватили его за волосы.
– Я не… – закричал обвинитель отчаянно. Отбиваться не стал, обвис мокрой тряпкой. – Не надо меня!
И только хохот донесся – как показалось несчастному, откуда-то из поднебесья.
Осужденных отвели в тюрьму, набили всех в одну камеру. Аткалю – что, он уже свыкся. Повалился на доски и заснул. А остальным не спалось. Шутка ли – вздумал ордынец предать казни всех, не разбираясь. До самого света галдели, возмущались, Аткалю спать мешали. Пытались выяснить, кто все-таки самый виноватый из всех.
А ордынец со своим десятком времени зря не терял. Пригнал пяток сиппарцев, кто ремеслом плотницким владеет, выстроил их на площади перед зданием суда. С лошади не слезая, спросил: как нынче в Империи казнить принято? Ибо не хотелось ему осквернять боевую сталь кровью оседлых людей.
Жители сиппарские с ноги на ногу переминались, стояли криво, ни выправки, ни достоинства. Наконец начали мямлить. Ну, вешают в Империи. Иному голову отрубят, если знатного происхождения. Могут утопить, особливо ежели преступник – жена, уличенная в злостном прелюбодеянии.
Хмурил брови молодой десятник. Потом спросил:
– Самая позорная казнь какова у вас?
И лошадью на старшего из сиппарских плотников наехал.
Тот отступил на шаг, голову склонил, проворчал что-то. Десятник плеткой его огрел:
– Громче говори, не слышу!
Старший голову поднял, в лицо ордынцу взглянул – невыносимое, как солнечный свет. Повторил.
И повелел ордынец строить латинские кресты – проще говоря, столбы с перекладиной.
Утром взялись плотники за дело. Старались вовсю. Поняли уже, что не шутит молодой десятник. Перекладины распорками укрепили, чтобы не обрушилось.
Ордынцы работе не мешали, под ногами не путались, плетками не понукали. И постепенно успокоились и даже развеселились работники. Привычно загоняли гвозди в податливое дерево, шутили даже. В середине дня, по распоряжению десятника, несколько женщин принесли им обед.
Поели сиппарцы, выпили немного, чтобы ладнее спорилось. И разговор между ними завязался. Чего им, собственно, жалеть осужденных? Все они одним миром мазаны, что банкир, что раб-торгаш. Все только и норовят честных тружеников до нитки обобрать.
– Все же соотечественники они наши, – попробовал было возразить один. Но товарищи его не поддержали.
– Жалельщик выискался, – язвительно сказал старший. – А как с Балату подрался третьего дня? Тоже ведь соотечественник он тебе и даже сосед, а ведь как тузил.
– Балату – другое дело. Подлец он.
– Так и Хаммаку подлец.
Задумался парень.
Старший ткнул его в бок.
– Хватит слюни пускать. Работать пора.
Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру окончить.
К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.
Наутро опять собрались все вместе – поглядеть на казнь.
И было, на что поглядеть.
Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы смущался. Нешуточное дело – таких важных господ на казнь тащить.
А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился да усмехался.
Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний снег чавкал под их ногами.
Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать. Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли, еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились, замерли.
Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги. Съежился Хаммаку под палачевой ладонью, покачнулся, подогнулись у него колени.
Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи – умело, хватко.
Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
– Ведут, ведут!
Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его ведет.
Остановились.
– Ложись, – сказал голос.
Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам говорил.
И подчинился Хаммаку – как девки подчинялись.
Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться, свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно обвязал веревками.
– Гвозди где? – спросил у плотников.
Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
– Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, – виновато сказал старший.
– Быстрей давайте, работы много, – распорядился палач.
Хаммаку закусил губы и заплакал.
Ничего он после не видел.
Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле, визжал и отбивался господин Нидинта – еле утихомирили, здоров больно.
Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце. То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из лисьих хвостов.
А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки, лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
Сказала Нана:
– Идем.
Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
– Куда ты, Нана? – закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел. Устал смертельно, но все равно шел.
Зачем, спрашивается, шел?
А затем, что эта Нана – нутром чуял – настоящая была. Не поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя, повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
И пришла слабость.
Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала. Черными были они, пронизанными солнечным светом.
Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью. Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле. Только одна отрада у него и осталась – смотреть, как одевается Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо. Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.
Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос молодого ордынца.
– Здравствуй, Нана, – сказал он. – Что это ты надумала?
– Я Нана, что хочу, то и делаю, – сказала богиня.
– Я тоже делаю, что хочу, – сказал ордынец.
Но имени своего не назвал.
И завязался между ними разговор.
– Почему ты предал смерти всех этих людей? – спросила Нана.
– Они виновны.
– Но одни виновны менее, чем другие.
Он рассмеялся.
– Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
– Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
– Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
– Но и ты ведь не бог.
– Для них я бог, – сказал ордынец.
– Кто же бог для тебя?
– Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно и то же.
Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая кого-то за спиной у Наны.
– Кто там идет?
Нана обернулась.
– Демоны из преисподней, – сказала она. – За мной пришли.
Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
– Прощай, Нана! – крикнул он, спускаясь с холма.
Нана не ответила.
Адский голос заскрежетал совсем близко:
– Вот мы и встретились, Нана.
Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не мог.
– Пора платить долги, Нана.
Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после зимы.
– Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед глазами встало прекрасное лицо женщины – не поймешь, молодой или старой. Вся она сиянием была окутана.
