Михаил Шевляков - Тринадцать лет или Сибирская пастораль
– Я смотрю, ты меня слушать совсем не хочешь. И вообще… – но закончить не успела, потому что хлопнула входная дверь, и папа не вошел, а скорее вбежал в квартиру и, бросив на стол газету, обнял ее и маму. У него было такое лицо, что мама испуганно прижала к груди руку с полотенцем, а у Ксенички замерло сердце. Ей стало страшно – а вдруг и ее папа тоже уходит на войну, как Юркин папа и Наташкин брат – но папа радостно сказал:
– Все, все, войны не будет!
Огромными буквами на первой странице было написано: «Переговоры в Томске!». Мама повертела в руках свое полотенце, не зная, куда деть, бросила его, не глядя, на стол и обняла папу, а Ксеничка тоненьким голоском закричала: «Ура! Папку не убьют!» – и мама, вытерев глаза, сказала: – Ну что ты, как дурочка… – и папа снова обнял их обеих. Принесенная папой газета свалилась на пол и развернулась посредине. На развороте тоже, наверное, что-то было написано про переговоры и про мир, только что именно, Ксеничке не было видно от слез…
* * *…Из окна она увидела, как дядя Митя выкатил свой мотоцикл из сарайчика и стал протирать его тряпочкой. Стараясь не шуметь – папа с мамой в комнате обсуждали какие-то свои дела, – Ксеничка выбежала во двор. На нижней площадке она остановилась, чтобы отдышаться и поправить волосы, и подошла к нему, когда он как раз уселся на мотоцикл и пару раз погазовал.
– Дядь Мить, а вы куда собираетесь ехать?
– Да, в общем-то, никуда – вот, проветрю свою лошадку, – он похлопал мотоцикл по баку так, словно он действительно был живой.
– А меня ну хоть разочек покатаете на мотоцикле? – она посмотрела на него искательно.
– Так почему бы и нет? Давай садись!
На всякий случай оглянувшись – не смотрит ли кто на них? – Ксеничка вскарабкалась на заднее сиденье смущенно, не зная, как пристроить задравшийся выше колен подол платья. Ефим Иосифович из второй квартиры не обратил на них никакого внимания – он, блестя лысиной, сидел на пустом фанерном ящике и, глядя на вешавшую белье Стешу, пил из бидончика принесенное с рынка пиво. А больше во дворе никого не было.
Дядя Митя резко дернул с места, так, что она едва не свалилась, и он, повернув голову, быстро сказал: «Хватайся крепче!» – и Ксеничка обняла его обеими руками, прижимаясь вся к его кожаной куртке. Желтые листья поднялись за ними шлейфом, и они вылетели под арку и на улицу. Ехали они очень быстро, ветер рвал и трепал ее платье, а на поворотах дядя Митя так сильно наклонял мотоцикл, что казалось, они вот-вот упадут – но было совсем не страшно, а здорово.
Они выехали на набережную, переехали по мосту на левый берег и, миновав железную дорогу, остановились у излучины, за озером. Дядя Митя заглушил мотор мотоцикла, и они уселись на берегу. От реки несло прохладой, Ксеничка зябко повела плечами, и он накинул ей на плечи свою кожанку. Говорить ни о чем не хотелось, и они просто сидели рядом, молча, и смотрели на воду. Береза, вся словно осыпанная багрянцем, изредка роняла на них свои листья.
Наверное, надо было о чем-то говорить, в книжках в таких местах обязательно говорили о чем-то таком… Она даже чуточку смутилась и посмотрела на дядю Митю – но он молча курил, пуская дым в сторону и придерживая одной рукой куртку у нее на плечах. Тихонько, как бы невзначай, а может, и впрямь не замечая этого сама, она прижалась к его плечу.
Когда он спросил: «Ну что не замерзла?» – она замотала головой, хотя, конечно, жарко ей вовсе не было. Видно, он понял это, потому что сказал: «Нет, давай все-таки поедем», – и пришлось с сожалением вставать. К подолу пристала пара опавших листьев, и пока она отряхивалась, дядя Митя завел мотоцикл. А потом они снова понеслись, и она крепко держалась за него. Кожаная куртка теперь была на ней, а ветер рвал и трепал его гимнастерку, и Ксеничка с непривычным чувством подумала – не простудился бы…
Когда они выехали к мосту, дядя Митя вдруг остановился и, повернув голову, сказал:
– Давай заедем на Народную к Пете с Милой.
Это было неожиданно, и чуть опешив, Ксеничка спросила:
– А у них сегодня никакого праздника нету? А то я опять не готова буду…
Он усмехнулся.
– Да какой там праздник – обыкновенное воскресенье. Чего ты боишься?
– Я не боюсь, просто…
– Ну раз просто – поехали.
И они снова помчались – по мосту и по бульвару, и какая-то собачонка попыталась их с лаем догнать – но куда там, они ведь мчались как ветер и даже быстрее ветра…
Петр Прокопович сидел на низеньком стульчике возле крылечка, выставив вперед одну ногу-точнее, протез, – и чинил парусиновые туфли. Увидев их, подъезжающих, он обрадовался и громко позвал жену, откладывая в сторону инструмент:
– Милочко, выходь, до нас молодята у гости!
Что такое «молодята», Ксеничка не знала, но догадалась и чуточку покраснела. На крыльцо вышла Людмила, из-за ее юбки, сверкая глазами и сжимая в кулачке понадкусаный кусок хлеба, выглядывала девочка лет трех. Она была похожа на маму – и лицом, и волосами, убранными в косы, и передником с оборками.
Людмила радостно пошла им навстречу, вытирая на ходу руки. Девочка смешно потопала за ней, все так же прячась за юбку, но, увидев, что мама здоровается с незнакомцами, подошла к Ксеничке и, подергав ее за подол, доверчиво сказала:
– Тетя, а у нас котятки народились. Хотите, покажу?..
* * *…Занятия начались только в середине сентября, учиться в школе было скучно, с самого начала Ксеничка катилась на четверках и троечках, но дома ее не ругали. Папа был весь занят проблемами у себя в снабжении, и по вечерам они с мамой чаще о чем-то напряженно разговаривали на кухне, чем интересовались Ксеничкиными успехами в школе. В классе разговоры были теперь только об американцах – оказалось, что это не «настоящие» летчики, а «аэродромная обслуга», как заявил Сережка, доставший откуда-то – наверное, оттуда же, откуда и столь ценную информацию – американскую пилотку. Учителя требовали, чтобы он ее снимал хотя бы на уроках, и он нехотя подчинялся. Джек, хоть он и просидел лето на даче, говорил теперь, что собирается переходить в кадетский корпус, который собирались открыть в городе харбинцы. Никто пока толком не знал, что это такое, но Джек важно добавлял – «а потом в военное, на летчика». Зная английский, он сразу после школы отправлялся к клубу авиаторов – да, в общем-то, половина класса делала то же самое. А Наташка, собрав вокруг себя на перемене кружок, в лицах показывала, как ее соседка таскала за косы свою дочь возле клуба, и как они громко ругались прямо посреди улицы.
На бульваре вечером она встретила Машку с Витькой. На Машке была юбка по новой моде – с воланом, такая, что даже коленки было видно, – но это было еще полдела. На Витьке вместо пиджачка поверх тельняшки была американская летчицкая куртка, за скатку засученного рукава была как бы небрежно заткнута пачка сигарет-тоже, наверное, американских, с большим красным кругом на пачке. Даже прическа у него была теперь точь-в-точь как у большинства американских летчиков.
Наверное, в глазах у Ксенички был немой вопрос, потому что гордо державшая Витьку под руку Машка сказала:
– Американцы тоже есть-пить хотят, – а Витька с деланной ленцой достал свои сигареты и, закурив, довольно добавил:
– А то!..
Витьку Ксеничка тоже часто видела возле клуба авиаторов, но, по словам Машки – она все-таки не удержалась и на второй день все рассказала – самая золотая жила была прямо возле казарм, и там – по Машкиным же словам – было Витькино «законное место работы»…
* * *Те новости, которые сообщили ему сегодня из Омска, напрямую из штаба ВВС, были не просто отличными – они были ошеломительными. Таких возможностей, такого простора для работы ему не давали еще никогда. Жаль только, что теперь, похоже, дело шло к тому, что придется менять насиженное место, а за полтора – да, полтора года он уже успел пустить здесь корни. Он вышел на улицу и стал на ходу раскуривать сигарету. Глубоко затянувшись и оглядевшись по сторонам, он только теперь заметил, что идет дождь, и спрятался под козырек у входа в соседнее здание.
В этом месяце им вместо привычных папирос выдали сигареты – в ярких пачках, но с совершенно отвратительным вкусом. «Как это союзники такую дрянь курят? – подумал он, убирая их в карман шинели, – Или специально для нас такие делают?» Разглядывая сигаретную пачку, он вдруг поймал себя на том, что совершенно по-дурацки улыбается. Остановившаяся рядом с ним под козырьком полная женщина, возившаяся с зонтом, подумала, наверное, что улыбка направлена в ее адрес, и, гневно поджав губы, пошла дальше, все так же пытаясь открыть непослушный зонт.
Он посмотрел ей вслед с прищуром и улыбкой – и, вдруг, повернув голову, увидел Ксеничку. Она шла прямо на него, совершенно не замечая, очень грустная, промокшая, и это было совсем не дело. Он махнул ей рукой и окликнул, и она, наконец-то увидев его, улыбнулась – хотя видно было, что все равно осталась грустной – и быстро подбежала к нему под козырек. Стараясь не подавать виду, он стал расспрашивать ее о каких-то пустяках, чуть ли не об этом самом дожде, и она отвечала – часто невпопад, и было видно, что что-то ее не отпускает…
