Анатолий Лернер - Город двух лун
— Думаю, у вас будет такая возможность. — Серьёзно сказал полковник.
— Полковник, а вы сами-то, что по этому поводу думаете?
— Что думаю? Что подлинность находки Голана, возможно, в итоге подтвердится. Возможно, и мы вернём России подлинный текст Евангелия, написанного рукой исторического Иисуса. Возможно. И будем этим по праву гордиться. Но как отразятся эти знания на миллионах верующих? Думаю, эти находки не прибавят им ни знаний об Иисусе, ни веры в него. Ковчег — это всего лишь коробка, в которой хранились останки Йакова, Его брата.
— Весть Иисуса предпринимает вторую попытку спасти мир!
— Второе пришествие? Вы то, сами, верите во всё это?
— Безусловно! А вы, Сергей Валерианович?
— Приказ будет — поверю.
— Хорошо сказано, полковник.
— Я человек военный. Неверующий. Атеист. Для меня Бога нет, а есть средневековье, в которое нас погружает религия. Моя жена твердит, что я невежда, а между тем, в церковь по выходным из дома сбегает. А после работы в дом войдёшь, а дома, точно умер кто. Прости Господи! Свечи горят, сама в платочке, ладаном всё провоняла, стоит перед распятием на коленях и плачет. Вот такое чёрно-белое кино. А чего плачет? Как-то я спросил, а она возьми да и ляпни, мол, как это Он своих мучителей простил? Вот я бы, говорит, тебе ни за что не простила. Ну, каково? Хоть из дома беги. А ведь двадцать три года вместе. Вот тебе и невежество. — Полковник закурил.
— Ладно, — сказал он, — допустим, я невежда. Кстати, что за слово такое?
— От старорусского «вежды» — глаза. Невежественный — значит незрячий.
— Вот, значит как! — Ухмыльнулся полковник. — А вы, значит, зрячие. — И что вы, зрячие, можете сказать о христианском учении?
— Что доктрина искупителей жертвы кровью Иисуса — это реакционная реабилитация человеческих жертвоприношений.
— Вот так, значит? Готовая формула в кармане.
— Значит так.
— А мы, выходит, теперь будем реабилитировать тех, кто был обвинён зря? Достойная задача. Я бы сказал — миссия. Благородно. Но стоит ли при этом обвинять других?
— Зачем обвинять? Просто назвать праведников — праведниками, а убийц — убийцами.
— Нет! Так нельзя. Так и до гражданской войны дойдёт. Вы же знаете наш народ. Чуть что — и хаты палить. Мы лучше переместим внимание на саму личность Иисуса. Его, так сказать, исторический портрет.
— А как быть с портретами тех, кто его окружал?
— Об этом мы ещё подумаем, — сказал полковник. — Здесь клип не пройдёт. Здесь нужно большое развёрнутое полотно. Кино. С деталями, подробностями. Чтобы дети хотели стать не космонавтами, а Иисусами, чтобы у подростков от Иисуса срывало крышу, как от крэка. Чтобы не только девушки, но и их родители влюблялись в него. Нам предстоит влюбить не только в образ, но и в другую его историю, неизвестную большинству. И в эту историю должны будут влюбиться родители подростков и их родители.
— Замечательные планы, полковник.
— Но прежде ты мне скажи, по совести. Куда мы денем Пилата? А? Ведь я себя рядом с тобой, сегодня ощущаю Пилатом. Возможно, Иисуса казнил Понтий Пилат, а вовсе не евреи. Допускаю! Тем более, говорят, что Рим его снял с прокураторства за излишнюю жестокость к местному населению. — Полковник хитро ухмыльнулся. В эту минуту он здорово был похож на настоящего белого медведя. И тут медведь заревел:
— Но скажи тогда мне главное: почему народ не поднял восстания за своего царя? Почему не отбил своего Мессию?
— Судя по тому, что на крестах висели зелоты, — сказал Михаил, — а ещё один зелот был отпущен в качестве доброй воли прокуратора, восстание было. И оно было столь жестоко подавлено, что было вычеркнуто из истории. Из Новозаветных историй складывается ощущение всеобщей тревоги, но из неё ушли ключевые события. Это помазание на царство Иисуса, вызвавшее всеобщее воодушевление и стихийное восстание, которое не успел возглавить Иисус. Его арестовали. Но и тут не застали учеников Иисуса врасплох. Они были предупреждены Учителем, и вооружены двумя мечами. В сцене ареста римляне оказались пострадавшей стороной. Отрезанное ухо римлянина — кровавое подтверждение сопротивления властям при аресте. Иисус был казнён как предводитель смуты. И табличка на кресте о том, что это царь Иудейский, тому подтверждение. Распятие было всеобщим напоминанием о том, что может статься с любым, даже с мессией, если нарушит волю Рима.
— Значит, преступление Иисуса было не в искажении религиозных догм, а в том, что он подбивал массы к мятежу?
— Точно. Зелоты не признавали назначенных первосвященников, служивших в Храме Соломона, и стремились вернуть истинных служителей — «сынов Аарона» из колена Левитов. Для них и всего народа это был единственный законный род священников.
— Знаете, Михаил — сказал полковник, — Скажем, еврейский суд признает Иисуса Христа исторической личностью. Но для миллионов верующих — это ровным счётом ничего не меняет. Их вера основана не на доказательствах, а на чем-то другом, на чем-то, что лежит вне пределов исторической логики. И не в чуде вера, а как раз наоборот, сама вера является чудом.
— Вы, полковник, говорите словами апостола Павла.
— Правда? — Удивился тот. — И что?
— Говорят, у Павла не сложились отношения с Йаковом, братом Господним. Настолько не сложились, что Павел, как бывший стратег карательных экспедиций против "первых христиан" — ессеев, предпринял попытку физического устранения Йакова.
— Интересно. Очень интересно. — Глаза полковника ввинчивались в зрачки Михаила. — Нельзя примирить непримиримое. Да? Хотите попробовать? — Спросил полковник, гася окурок и поднимаясь. А Михаил почувствовал скрытый вызов, и жестяной взгляд начальника тюрьмы вернул его в реальность, где вся вселенная была заключена в пространстве крытки.
— Что-то я устал. — Сказал начальник тюрьмы. — На сегодня достаточно. Знаете, работа превращает меня в животное. — Полковник вышел из-за стола.
— Рад был беседе. О Павле у вас будет с кем поговорить. Сейчас, как я и говорил, вас переведут в санчасть. Отдыхайте, чувствуйте себя как дома.
— Спасибо вам, Сергей Валерьянович.
— Конвой! — Крикнул полковник Скрипник, — приветливо кивая Михаилу. Дверь кабинета распахнулась и на пороге нарисовалась фигура конвойного.
— Заключённый Левин! — Окликнул полковник Михаила. — А что это все про видение говорят. Это что, правда? Или какой фокус? Может, вы тоже у нас гипнотизёр?
Михаил посмотрел на полковника с удивлением. Он и протянул руку в сторону окна, куда-то указывая пальцем. Полковник и конвойный увидели одну картину, на которой…
…с двух сторон сходились на последнюю битву две невиданные равные силы: дети Света и дети Тьмы. А некто спускался на белом облаке на землю… И был он в белых одеждах, что белее белого, белее снега зимой.
* * *И замкнул шеренгу последний левит из призванных. И вышли во след ему сыны колена Иуды, а за ними и сыны колена Вениамина. И вставали шеренги за шеренгой. И обращали мужи лица на все части света. И сияли на солнце их щиты, и блестели значки, и светились цветом спелой пшеницы золотые колосья пик и секир. И слова «Ободрения пред боем» вселяли священный трепет в сердца людей. Те слова жадно ловили в стане, и за его пределами. Те слова повторяли дети и женщины, старики и молодёжь. Те слова западали в сердца воинов, заставляя их биться чаще.
— Не бойтесь, — говорили священники слова Господа своего, и указывали в сторону, где сгущалась тьма. — И да не ослабеет сердце ваше; не содрогайтесь, и не ужасайтесь пред ними, ибо ваш Бог идёт с вами воевать за вас с вашими врагами, чтобы спасти вас!
И слышали те слова Господа, произнесённые наставниками, во всём стане. И матери снова и снова обращали их к своим сыновьям, к своим неразумным чадам, к богатырям войны, чтобы укрепилось их могущество тем словом.
И стояли воины щедрого сердца лицом к лицу с нечистью. И звучали в их душах, эхом долетевшие из родных, поутихших городов и воинских станов слова «Наставления перед боем».
И воспрянули ослабевшие сердцем. И сплотились доблестные витязи. И заныли о начале битвы трубы. Прозвучали долгой, непрерывной нотой, в которой рокотало обещание не забыть о тех, кому выпал жребий помнить тех, кому быть скошенными в Его жатве, кто колосом спелым поляжет перед Всевышним в битве Его.
* * *— Лазарь! — кричит конвойный, — отчиняй лазарет. Принимай доходягу!
У решётки неспешно появляется мужчина, лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.
— Чифирчику не угодно? — Спрашивает он у конвойного сержанта, и тихо, как-то по-домашнему, добавляет:
— Кипяточек на подходе.
