Василий Васильевский - Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков.
Находить в вышеприведенном рассказе какие-либо внутренние признаки, характеризующие ту или другую народность, мы считаем не только совершенно излишним, но и весьма рискованным делом. Лучший из современных византинистов (недавнюю смерть которого нужно считать величайшей потерей для современной византийской науки), Гопф, сделал несомненную ошибку, вздумав отыскивать в поведении Варангов указание на высокую нравственность германского племени: «Что ядро варяжской лейб-гвардии было германское», говорит он, — «это не подлежит сомнению; даже нравы [218] Варягов указывают на это». За германским уважением к женской чести является на сцену и Deutsche Treue: «Германцы своею верностью (ob ihrer Treue) были тогда столько же знамениты, как после Швейцарцы; они были лучшей, даже единственной опорой колеблющейся империи Ромейской» (Geschichte Griechenland's im Mittelalter в Энциклопедии Эрша и Грубера, т. 85, стр. 149). Маленькое, но совершенно излишнее патриотическое увлечение. Что касается до германской верности, то византийская история никак не может служить ее доказательством. /141/ Напротив того, по мнению Византийцев XI века, предателей всего скорее можно было найти именно среди Немцев, которые также были на службе византийской, но отличались от Варягов, между прочим, своей продажностью (См. Anna Comn. p. 62 C.ed. Paris, и главу XII нашего исследования). Факты подтверждали это воззрение.
Рассказ о таком частном и, в сущности, маловажном событии, как убийство одного Варяга женщиной, мог попасть в общую историю Кедрина только из каких-либо местных источников. Действительно, около этого времени мы находим в сочинении этого Византийца XII века целый ряд заметок, относящихся к Фракисийской теме, и особенную подробность относительно дел восточных. В 1029 году во Фракисийской теме был слышен в горах около одного источника какой-то жалобный плачущий голос (II, 489). В том же самом 1034 году отмечено появление саранчи во Фракисийском округе; под 1035 говоритсяонападении на него Сарацин с моря и о новом появлении саранчи и т. д. Прежде всего, естественно припомнить отношение истории Кедрина к произведению Иоанна Фракисийского или Скилицы. Все эти частные, местные заметки принадлежат собственно этому последнему; они ‹касаются› его родины. Но едва ли на этом мы можем остановиться. Иоанн Скилица Фракисийский жил в самом конце XI столетия; следовательно, заметки о двадцатых-тридцатых годах столетия, носящие вполне характер современности с самыми событиями, не могли принадлежать ему, как первому автору. В византийской историографии вообще, и в частности в историографии XI века, многое остается темным и загадочным. [219]
Издание истории Михаила Пселла, правда, разъяснило кое-что и в этом отношении. Еще более будет пролито света полным изданием подлинной истории Иоанна Фракисийского, что уж обещано тем же неутомимым работником по истории средневековой Греции, которому мы обязаны историей Михаила Пселла. Но кроме этих двух писателей и третьего — Атталиоты, в XI веке был еще один историк, Иоанн, митрополит Евхаитский. Его епархия лежала в пределах Византийского армянского округа (прежнего Еленопонта), не настолько далеко от Фригии, чтобы не могли доходить до него местные события последней; сам он был старшим современником и учителем Пселла, современником Константина Мономаха и нашествия Руси на Царьград (1043 г.). К несчастию, о его хронике мы знаем только одно то, что она существовала; знаем это из одного небольшого стихотворения, сочиненного митрополитом Евхаитским на свое историческое произведение. Как бы то ни /142/ было, почти несомненным остается тот факт, что имя Варангов впервые внесено было в греческую письменность каким-либо местным малоазиатским писателем-летописцем. Важно это в том отношении, что, быть может, здесь находится путь к объяснению самого происхождения византийского названия Варангов. Уже давно, хотя на довольно шатких основаниях, было высказано предположение, что происхождение этого слова народное, то есть, простонародное. Нужно, следовательно, звать особенности малоазиатских наречий средневековой Греции, чтобы безошибочно решать вопрос. Мы лично не обладаем нужными для того сведениями; да и самые, теперь довольно многочисленные, издания народных греческих песен Трапезундской, Понтийской и прочих областей совсем почти не доходят до Петербурга. Только по цитатам у Сафы, помещенным в предисловии к II-му тому Средневековой Библиотеки, узнаем мы, что в народных песнях припонтийских Греков, носящих на себе следы глубокой древности и даже именно XI столетия (упоминание об Узах), воспеваются наряду с греческими паликарами также и Фаранги, которых Сафа прямо принимает за Варангов. Сценой геройских подвигов служат ущелья и клисуры Тавра (Девы, Δέβα), то есть, соседний [220] с Фракисией Кивирреотский округ — тот самый округ, куда, между прочим, стремился Хрисохир со своими удальцами, и далее пограничные области Писидии, Ликаонии и Киликии, за которыми начиналась сарацинская граница XI века, спорный рубеж между двумя мирами, по направлению к Евфрату, Эдессе и Самосате. Мы не спорим против того, что Фаранги могут быть прямо считаемы за Варангов; точно также не отвергаем тожества с Варангами и тех Марангов, имя которых подслушал еще Пуквилль (Pouqueville) в собственной Греции; этим именем, говорят, и теперь дети преследуют и дразнят иностранцев:
Φράγγο, Μαράγγο Πίτσί κακαράγγο!
Мы думаем, однако, что напрасно было бы находить здесь подтверждение западного происхождения Варангов. Трудно согласиться даже с тем, чтобы ϕάραγγοι были народною переделкой слова ϕράγγοι. Тогда нужно будет принять, что имя Варангов образовалось в Греции совершенно независимо от русского /143/ «Варяги» и перешло не из Руси в Византию, а наоборот, и что наша первоначальная летопись современную ей терминологию XI и XII веков перенесла неправильным образом в предыдущие столетия. Легко высказать такое предположение, но, чтобы доказать его строго научным образом, нужны именно строго научные доказательства и точные исследования. Согласимся, впрочем, на время с тем, что Франки и Варанги этимологически одно и то же. Так думал даже Гопф, а у нас независимо от него Д. И. Иловайский. Останется еще вопрос, кого в Малой Азии, где впервые появилось имя Варангов или Фарангов, называли Франками, кого могли называть и кого не могли называть. Народ мог так называть и Русских, мог называть так всех иностранцев. Песни, о которых мы говорили, называют же не только Фарангов, но и Узов Эллинами — в каком смысле? теперь для нас все одно. Пока гораздо проще предполагать, что сами Русские, служившие в Византии, называли себя Варягами, принеся с собою этот термин из Киева, и что так стали называть их те Греки, [221] которые, прежде всего, и особенно близко с ними познакомились. Маранги представляют только другой выговор слова Варанги; а Фаранги могло быть или точно также диалектическим отличием, или народным искажением под влиянием созвучного Φράγγοι.
Для нашей темы останется, во всяком случае, тот не лишенный значения вывод, что название Варангов появилось там, где русский союзный корпус прославил себя в походах Василия II Болгаробойцы, где он провел не одну зиму на постое, где он, по-видимому, стоял обыкновенно и постоянно, где он ясно и прямо указан именно около зимы 1034 года. Очень может быть, что в том первоначальном источнике, из которого рассказоженщине, убившей Варяга, попал в компиляцию Кедрина, зимовка Варангов в Фракисийском округе и эпизод, ознаменовавший оную, стояли непосредственно за известиемовзятии Русскими крепости Баркири или Пергри на армянской границе. Могло быть нечто в таком роде: «Греческими и русскими силами Никита Пигонит взял крепость. Когда же Варяги стали на зимних квартирах, случилось следующее достопамятное событие».
Более решительные доказательства тожества Варягов и русских союзников или наемников в Византии следуют далее. Но прежде мы должны обратиться снова к южной Италии, где встретит нас Гаральд и Норманны-Скандинавы, то есть, /144/ по общепринятому мнению, истые, несомненные Варяги. Пока мы можем сказать о них только то: пусть они будут истинные и настоящие Варяги, но это нисколько не мешало быть подлинными Варягами и другим.
V. Варяжские баснословные рассказы. [35]
Мнение о скандинавском происхождении Византийской варяжской дружины, представление о многочисленности и особом [222] значении в ней северных Норманнов основывается на свидетельстве исландских саг и, в частности, Гаральдовой саги. В последней, знаменитый северный принц, а после король Норвежский и искатель английской короны, сложивший свою голову /395/ при Стамфордбридже (1066 г.), является предводителем Вэрингов, состоящих на службе Византийского императора, совершает со своими земляками чудеса храбрости и военной хитрости, завоевывает для Греческих царей десятки и едва не сотни городов, даже целые страны, — и потом возвращается на север, не оставив после себя ясного следа ни в хрониках византийских, [36] ни в летописях южно-итальянских, близких по месту своего происхождения к театру его подвигов.
