Марик Лернер - Другая страна

Так, опять я отвлекся, старый становлюсь... В общем, если ты по крупному не проколешься, ничего с тобой не будет. На мелкие подлянки надо реагировать сразу, с шумом и криком. Правильно сделал, что заставил поменять это их испорченное масло. Что тебе положено, требуй и лучше тоже бумагу пиши, не стесняйся. Меер их будет коллекционировать для ответов начальству. А по-крупному Хава пакостить не станет, она тебя просто проверяла на реакцию. Теперь будет ждать чего-нибудь серьезного, она всегда так делает.

— Чего серьезного?

— Не строй из себя дурака. У всех всегда что-нибудь случается, солдат под машину попал, автомат потеряли, склад обворовали. Тут главное доложить правильно, кто виноват в происшествии. Так что будешь дожидаться чего-нибудь, спятишь. Живи нормальной жизнью. Это их интриги, пусть они этим и занимаются. Ты делай свое дело хорошо, чтоб перед собой стыдно не было. А если посоветоваться надо или проблемы какие, заходи, чем смогу помогу.

Через три месяца после моего назначения мы впервые столкнулись с арабскими бандитами. Шли по обычному маршруту, когда они вышли из за поворота. Нарушители явно не ожидали увидеть кого-то вроде нас и в первое мгновенье растерялись. Это и решило все. Я, автоматически падая вбок, дал очередь. Двое упали. Третий передернул затвор и в этот момент из за моей спины грянул выстрел. Пуля попала в горло и он отлетел вниз, по склону, заливая все кругом кровью. За спиной стоял Алекс Крейзель. Раньше за ним такой меткости не наблюдалось. Видимо, нет в горах зверя страшней, чем испуганный еврей. Тут он побелел и кинулся к ближайшим кустам, выронив винтовку. Явственно были слышны характерные звуки рвоты.

— Поздравляю, сказал я, обращаясь к остальным. — Вот так это и бывает. Две секунды и три трупа. А могли лежать, вон там, наши тела. Никакой романтики. Будете у меня учиться реагировать на угрозу автоматически, пока в рефлексы не превратиться. А Крейзель, единственный из вас, освобождается от наряда в кибуц. А теперь, взяли и обыскали их. Ну, что смотрите? Оружие забрать, карманы вывернуть на предмет документов и всяких бумаг. Начальству надо отдать, может они не в первый раз к нам ходят и уже наследили. Деньги тоже собрать, если будут. Вот так это делается, — переворачивая убитого, сказал я, и потянул винтовку из руки убитого. Она неожиданно легко пошла, но вместе с кистью, перебитой пулей и не желающей отпустить приклад. Тут в кусты кинулись остальные двое. Вздохнув, я принялся самостоятельно шарить по карманам, складывая найденное в свою офицерскую сумку и прислушиваясь к звукам их страданий.

— Ну, что, полегчало? — спросил я, минут через пять, глядя на их белые лица. — В первый раз это бывает. Ничего страшного, привыкнете. Сядьте, перекурите. Потом все-таки возьмете и спихнете их вон в ту яму, подальше от дороги, и засыпете землей. Или, может, предпочитаете на себе до кибуца тащить? А может, ходить каждый день мимо и нюхать этот аромат? Я так и думал, что нет. Придется поработать.

Между прочим, у них мешке был сыр, с черствыми питами, но кушать на глазах у моих солдатиков было бы форменным издевательством. Отдам потом на кухню. Не пропадать же добру.

Я зашел к Ицхаку раз, а потом еще раз, и начал ходить в гости регулярно. Он был единственный человек, с кем я мог говорить свободно. Я ведь не знал никого, кроме своего ближайшего окружения, а ни с начальниками, ни с подчиненными полной откровенности не будет. Тем более, спросишь иногда, почему так, а не иначе, не понимают. Так положено — и все, какой-то мудрец указания дал две тысячи лет назад. Он был так же одинок, как и я, вечно работал один, и ему хотелось поговорить. А рассказывать он умел, и было что, даже анекдоты у него были приурочены к теме разговора. Причем, рассказывая, вечно что-то чинил, я никогда не видел его ничего не делающим. Только иногда заходил к нему уже пожилой мужик, но при виде меня моментально исчезал не здороваясь.

— Ты не обращай внимания, — сказал Ицхак мне как-то. — Фроим хороший человек, но русских он совершенно не переносит. У него всю семью в Гражданскую войну убили. Уж столько лет прошло, а как слышит слово большевики, так буквально звереет. Сам знает это за собой, вот и старается исчезнуть. А что ты удивляешься? Думаешь, только белые погромы устраивали? Он из Ростова, из купеческого сословия. Когда красные пришли, они не только казакам показали, где раки зимуют, многих постреляли. А папаша у него был сильно патриотичный, на белое дело жертвовал. Вот их всех, шестнадцать душ, с малолетними детьми, к стенке и прислонили. Он один остался. Прапорщик военного времени, служивший у Деникина и выкинутый в отставку по происхождению, от большой любви к евреям у офицерья. Так что и белых он тоже не любит. Вот у Махно такой ерунды не было, всех принимали.

— Ты что у Махно был? — изумился я. Образ вечно пьяного грабителя, трясущего пассажирский поезд в поисках драгоценностей, совершенно не стыковался с моим собеседником

— Э, парень, где я только не был, и куда меня только не носило... Смотри, говорят про человека — ровесник века. В смысле, в 1900 родился. Я считаю, что наш век начался летом 1914г. То, что было до первой мировой — еще 19 век. Джентльмены, благородные дамы, гувернантки и мужик, снимающий кепку перед барином, который вышел прогуляться к речке для аппетита и еврейские местечки, которых больше нет. Все это кончилось с первым снарядом. Только многие до сих пор не поняли. Одни ностальгируют по своей жизни в России до революции, другие отрицают все что было. Вот ты знаешь, почему многие не хотят на идиш говорить, только на иврите? Для большинства из них это отец, работающий за гроши, вечное отсутствие денег и сердобольные соседки, сами не слишком богатые, подкармливающие соседского малыша. Идиш — это беспросветная бедность, покосившаяся халупа, жалкий перловый суп и вечное отсутствие керосина. Все серое и жалкое собирается и выражается в этом языке. Ну, да — кивнул он, увидев мой взгляд. — Я и про себя тоже, поэтому их прекрасно понимаю, но сам этого не стыжусь.

— Это я как раз очень хорошо понимаю, сам так жил, когда мать приходила с работы, еле ноги передвигая, а по ночам плакала, что мне новые ботинки купить не может. С детства слышал, посмотри на меня, я не имею образования и работаю на двух работах. Хочешь нормально жить — иди в институт и получи полезную профессию. Хочешь, чтобы тебя уважали — будь лучше других.

— В мое время никто бы меня учиться не принял. Надо было деньги иметь, чтобы ехать из нашего местечка в город, да еще и процентная норма была. Ты хоть семи пядей во лбу будь, но кроме тебя желающих еще полно, и смотреть будут не на оценки, а на количество поступивших евреев. Так что с 12 лет пошел работать мальчиком на побегушках в типографию. А, ждешь рассказа как я там просветился, и стал революционером. Я тоже эти фильмы видел. Ничего подобного, я с детства всякие железки обожал, встану за спиной у мастера и ключи ему подаю. Так что, под конец лучше любого специалиста в наших машинах понимал.

В общем, это я изрядно отвлекся... Еще до войны в царскую армию призвали. Так что зацепил я войну на совесть. Не скажу, что самый большой герой был, но два Георгия имею. А еще ранение в живот, когда пуля на вылет прошла и ничего важного не задела. Всего полгода по госпиталям. Пенициллинов тогда еще не было, и в Израиле появилось, только к началу войны, когда фармацевтическая Тева в Петах Тикве заработала.. Как пошло нагноение, так чуть не помер. Потом еще дважды, в общей сложности, еще почти год. Так что полтора года войны я смело отсиделся в тылу. Не смешно? Ну, так я это всю жизнь слышал, где не воевал.

Ну, к революции был я весь из себя распрогандированный, аж до самых порток. Правда, неизвестно куда. Мне без особой разницы было, большевики, меньшевики или анархисты, главное штыки в землю! Домой ехать не особо рвался, сестра замуж вышла и куда-то уехала, отец давно писать перестал, еще когда русские из прифронтовой зоны народ выселяли, так и не узнал что с ним случилось. Так что вышел я с приятелем, на его станции, без особых мыслей. Если все равно куда, почему не здесь. А здесь — это Екатеринослав был. Махно тогда только начинал, украинцы по домам разбегались, землицу делить, а я был совсем не плохой пулеметчик. Так и прижился, почти до конца в кадровом ядре. Сначала за пулеметом, потом оружейником, любую пукалку починить могу и к делу приспособить. Технику любить надо. Чистить, смазывать. Пришел с дежурства, займись, в первую очередь оружием, а не байки трави про свой героизм. Тогда и осечек не будет.

У Махно ведь как было, часть воюет постоянно, а часть постреляет и по домам. Сегодня десять тысяч, завтра одна. Зато мобильность была высокая, нас кто только не ловил — и австрийцы, и петлюровцы, и белые, и красные. От всех батька, как колобок, ушел. Есть такие люди, спокойно жить не могут, то ли всеобщей справедливости хотят, то ли красиво жить. В нормальной жизни получился бы из него, в лучшем случае, бандит. А когда все кругом горит, люди за такими идут. И воля у него, и энергия, и ум, и храбрость, и авантюризм. Рисковать ведь не каждый может. Думает, а что потом будет. А горело тогда на Украине по страшному. Власти одна другую постоянно сменяют, брат стреляет в брата. Кто за землю, кто из идейности, а кто упырь настоящий, никак кровью не насытится. Тут ведь как... Пришли, пограбили, кого-нибудь расстреляли. Сын, муж, брат пошел и в отмеску кого-то застрелил. А за того, в свою очередь отомстили и нет выхода из этого кровавого круга. Многие, видя, что творится вокруг, думают, что одни не лучше других. Хотят остаться в стороне, пересидеть. На самом деле, нельзя в Гражданской войне остаться нейтральным. Невозможно представить себе человека, которому безразлично было бы, кто победит. Все равно, тебя поставят в ситуацию, когда ты будешь выбирать. Или с мобилизацией придут, или еще чего похуже...