Николай Калиниченко - Триумвират. Миссия: спасти Наполеона

Александр Гриценко, Николай Калиниченко, Андрей Щербак-Жуков

Триумвират. Миссия: спасти Наполеона

Граф зевнул, глянул в открытое окно, обмакнул перо в чернила и взялся писать.

За работой Лев Николаевич всегда сосредотачивался сверх меры, шептал, щурил глаз, горбился и сжимался, что смотрелось нелепо при его дородной фигуре. Выглядело так, словно писатель хочет втиснуться в желтоватый квадрат листа, будто лист — заветное оконце в неведомый дивный мир. Толстой хорошо знал про свою особенность. Однако старая привычка, взятая еще в нелюбимой казанской «бурсе», никак не исчезала.

Перво-наперво граф вывел большими буквами титул: «Целеполагание на день». Потом подумал немного и продолжал.

1. Обливаться ледяной водой.

2. Пить чай на веранде.

3. Велеть Димитрию починить тын вокруг выгона.

4. Пройти не менее версты до реки.

5. Купаться в реке.

6. Полить Деревце Сефирот.

7. На обед отказаться от мясного, но ежели куропатку подадут — сильно не упрямиться.

8. После обеда — сон, потом обливание.

9. Работать над В и М (! убить Наполеона!).

10. Обратить трех мужиков к внутренней гармонии.

Тут Лев Николаевич нахмурился, выпростал из увесистого кулака палец и зачем-то погрозил своему отражению в блестящей поверхности большого самовара. Потом вымарал «трех» и надписал сверху «не менее дюжины». И добавил: «Ежели не обратятся — пороть».

Он призадумался. План выходил хороший, но чересчур насыщенный. Тем более что ввечеру должен подтянуться из Бирюковки Савва Тимофеевич и придется как пить дать метнуть с ним банчок. А это значило, что нужно давать распоряжения насчет вина и табаку и закуски и много чего еще. Да и времени оставалось мало. Следовало от чего-то отказаться. На первый взгляд роман казался важнее, но тут встали пред графом как наяву негармоничные, угрюмые мужики и дело решилось. От пункта девять Толстой провел жирную черту, увенчал ее стрелой и подписал «Триумвират». Потом встал и вышел вон. За графом поднялся и самовар, влекомый силами двух дюжих слуг.

Лев Николаевич шагнул во двор, освободился от халата, оставшись в чем мать родила, ухватил бадью с ключевой водой и с громким «х-ха!» опрокинул ее на себя. Затем обтерся насухо, облачился в простую рубаху, штаны из сукна и сапоги. Граф обогнул усадьбу посолонь, прошел под старыми грушами и оказался в укромном дворе, где за столом ждали его члены триумвирата. На столе имелись вареные яйца, картофель, лук, квас и початая бутылка горькой, из чего можно было сделать вывод, что ждали уже некоторое время. При виде хозяина трое мужчин вскочили и разом пожелали Льву Николаевичу здравия, величая его «ваше высокопревосходительство!». Дело было в том, что последнее время в романе шла война, и Толстой требовал армейского антуража.

Граф оглядел свою тайную гвардию. Ближе всего стоял бывший гувернер Сен-Том, тощий седой старик с длинным носом и упрямым подбородком. Гувернеру принадлежала большая часть французского текста в романе — граф неплохо изъяснялся и читал на языке Руссо, но писать категорически не любил. Рядом с французом расположился Тихон, бывший крепостной, а ныне учитель в крестьянской школе, человек хитрый и язвительный, мастер до всяческих интриг и неожиданных сюжетных меандров. В дальнем конце стола высился Степан Сагайдаш — знакомец графа по кавказским делам. Сагайдаш и в литературе оставался лихим казаком, любил описывать сражения и воинскую доблесть. Его усилиями литературный вариант сражения под Аустерлицем чуть не закончился безоговорочной победой союзников. Однако Лев Николаевич не дал таланту развернуться. Напомнил Степану про историческую достоверность и сцену переписал.

Эти трое помогали графу в том, что он именовал словечком «проект».

— Стало быть, государи мои, диспозиция у нас следующая, — Лев Николаевич взял большую картофелину и расположил ее посреди стола, — пришла пора баричу Пьеру покуситься на Бонапарта.

— Дело-то непростое. Момент больно важный, — Тихон огладил бороду, глянул на товарищей. Мужчины согласно закивали — не взяться бы лучше вам самому, батюшка Лев Николаевич.

— Неча, неча, — нахмурился писатель, — сами управляйтесь, дела у меня.

— Кому же выпадает честь плести сюжетный нить, maître? — поинтересовался француз.

— Промеж себя разбирайтесь, — громыхнул герой Севастополя.

— А мабуть, этого Буонопартия — того, — заговорщицки подмигнул Сагайдаш, — убить… Пусть Петруша его — кинжалом. Аль из пистоли…

Граф задумался, воздел очи к потолку, затем поскреб в основании бороды и только после того промолвил:

— А это, государи мои, как сюжет выведет. Опять же разбирайтесь промеж себя.

— Ну, это как-то… Супротив исторических фактов может выйти, — с тревогой глянул на Сагайдаша, а затем на графа опасливый Тихон.

— Правда искусства и правда жизни — вещи разные. А подчас даже — несовместные. И живут по различным законам… — Граф снова почесал заросшее горло, а потом заметил уже как бы сам себе, вполголоса: — Надо бы записать. Сейчас никто не поймет, а лет через сто, может, кому и пригодится…

Не выходя из задумчивого состояния, граф развернулся и, не попрощавшись, вышел в сад.

По аккуратной дорожке граф вышел к любимому деревцу. Эту вишенку Лев Николаевич собственноручно посадил пару лет назад. Прошедшей весной деревце заметно прибавило в росте, пораскинуло упругие ветви вширь. А когда-то это был жалкий саженец с вялыми запыленными листиками. Граф увидел его у забора одной из крестьянских изб. Юное и неказистое деревцо косо стояло в стороне от ворот, предназначенное то ли на продажу, то ли просто для выкидывания в компостную яму. Что-то необъяснимое зацепило сердце Льва Николаевича и заставило остановиться. Он кликнул хозяев. Вышла баба в неопрятной залатанной юбке, натянутой под самые подмышки.

— Что за деревцо?

— Вишня, — был ответ.

— Какой сорт? — спросил просвещенный граф.

— Укусная, — прошамкала баба.

— Я верю, что она вкусная, сорт-то какой? — не унимался Лев Николаевич.

— Так я же и говорю: сорт ея — вишня укусная! — чуть не по складам, словно малому дитю, пояснила баба.

Граф от души рассмеялся и забрал саженец. Лев Николаевич сам выбрал для деревца место в своем саду, собственноручно посадил его, регулярно поливал и называл почему-то Деревцем Сефирот. Как раз тогда граф начал брать у раввина Минора уроки иврита и основ каббалы — диковинные для русского языка слова потешали Льва Николаевича, и он, видимо для лучшего запоминания, старался приспосабливать их в повседневном быту. Так любимая вишня стала Деревцем Сефирот.

Лев Николаевич, чуть кряхтя, нагнулся и полил основание ствола водой из садовой лейки, затем коснулся упругих темно-зеленых, словно вода в заводи, листочков. Граф любовно, как будто непослушные вихры на голове ребенка, потормошил листву вишни.

— Да-а-а… — удовлетворенно прошептал Лев Николаевич. — Деревцо Сефирот.

Завершив немногословное общение с любимым растением, граф развернулся и пошел назад в усадьбу.

Поскольку времени писательской троице граф дал до утра, за работу решили садиться незамедлительно после его ухода. Француз принес писчей бумаги, перьев и чернил.

— Значится так, милсдари, делать нечего. Надобно начинать. Пьер наш уже в Москве, на квартире, стало быть… Болконский ранен, Наташа не отходит от него, — привычный к работе Тихон постелил перед собой лист.

— Начинай, друг Тихон, — кивнул Сагайдаш и налил себе из бутыли в походную чарку. — Начинай с Андрея и Ростовых, а мы уж попозже подключимся…

— Я бы, с позволения вашего, взялся писать про императора. Вторая линия — дело обычное, n’est-ce pas? — Сен-Том тоже расположил перед собой лист.

— Ну и бог вам в помощь, Петрушу тогда мне оставьте покамест, — казак опрокинул чарку и закусил луком. Вскоре он уже мирно спал, привольно устроившись на траве в тени старых груш.

Тихону храп Степана не мешал. Он отрешился от всего и мысленно перенесся в Москву, где пахло дымом и был сентябрь…

Добрый Тихон будил нежно. Да только Сагайдашу от этого легче не было.

— Батюшка, Степан Тимофеевич, — шептал мужичок, опасливо подергивая казака за воротник, — ужо долгонько почиваете… пора бы и за дело взяться.

Словно две серебряные спицы пронзили мозг Степана от шеи к затылку. И всё его содержимое заполыхало далеким еще предутренним огнем.

— Оу-у-у… — произнес он и добавил что-то совсем неразборчивое, но слегка похожее на фразу «еноты-бегемоты».

Тихон, который был не силен в зоологии, пропустил бормотания Сагайдаша мимо ушей и не унимался.

— Вставайте, пора, пора…

— Оу-у-у… — повторил щирый казак. — Говорила моя бабушка: «Не спи на закате», — да я ее не слухал…