Александр Ледащёв - Самурай Ярослава Мудрого

Александр Ледащёв

Самурай Ярослава Мудрого

Пролог

Ночь. Ночь упала быстро, внезапно, по-воровски. Сразу же завернула вечер в черный плащ, скрыла лица, дороги, луну просто стерла с неба, скрыла все живое и неживое на свете, а потом сама загрустила и прослезилась мелким, бесконечным дождем. Скрыла все, но не костерок в лесной чаще, возле которого стояли несколько человек. Люди о чем-то сердито спорили, однако голосов не повышали и были очень кстати этой черной, воровской ночью, плачущей мелким дождем. Речь стоявших у костра выдавала варягов.

– Не нравится мне это. Нехорошо это. Не по-людски, – голос в темноте принадлежал человеку молодому, чем-то сильно недовольному, но вынужденному подчиняться.

– А столько в кости проиграть – добро, да, Рулаф? Это нравится? – ответил голос человека постарше, жестко ответил, как отрезал. Слышалась в голосе сила и жесткая решимость.

– Да, Холег, ты не порти уже начатого. А то тебя рядом с Ярославом положим. Другим в науку, – этот голос не скрывал противной издевочки, даже не издевки.

– Деньги ты получил? И поди, просадить успел? А теперь не нравится тебе? Ну, брат, ты даешь! – Это был голос человека простого, открытого и спокойного, знающего, что говорит.

Негромко забубнили еще несколько голосов, а потом первый, кто отвечал Холегу, решительно сказал: «Все, хватит рядиться, не на торгу. Холег, будешь упрямиться, как пить дать, рядом положим. Пошли».

Но тут ночь прошелестела чем-то, и, рассекая мельчайшие капли дождя, стальная узкая полоска вошла под горло одному из спорщиков, только-только обретших мир. Варяги одновременно, собранно, без удивления и глупых вопросов, как люди, жившие войной, бросились прочь от костра.

Прогудела разрываемая тьма, и еще один варяг упал на хвою, хватая пальцами мелкие иглы и судорожно дергая ногами. Голова его была разбита.

– Дурью не майтесь, варяги. Я все равно живым никого не выпущу, в темноте найду. А вы меня – нет. Холег, тебя могу оставить в живых, если ко мне в видоки станешь перед князем, о задумках варяжских поведаешь. Ну?! – Резкий бесцветный голос прорезал темноту, и у костра, покинутого варягами, появился темный силуэт, с мечом необычной формы в левой руке.

– По здорову ли, Ферзь? – И предводитель варягов вернулся к костру, на ходу спокойно, не суетясь, доставая толстый, тяжелый нурманский меч с закругленным острием.

– По здорову, спасибо, Иннар, только тебе от того не прибудет, – тот, кого назвали Ферзем, внезапно перемахнул костер, и огонь разделил его и варяга.

– Думаешь, против нурманского меча твоя деревяшка сгодится? – Иннар зло ощерился.

– Думаю, что и против варяжского черепа сойдет, – вежливо ответит Ферзь.

Варяг зло зарычал, потом каркнул что-то, и из темноты к костру стали выходить его убежавшие чуть раньше соплеменники.

– Не серчай, Ферзь. Кончилось твое время. И Ярослава тоже, – вдруг неожиданно мягко сказал Иннар. И улыбнулся. И, не стирая с лица мягкой улыбки, вдруг в один миг прыгнул к Ферзю, метя ударить мечом снизу. Странный клинок Ферзя взмыл навстречу варягу.

Глава I

Хорошо, когда некуда возвращаться. Нет, правда. Вы даже представить себе не можете, как это хорошо.

Хорошо, когда тебе не перед кем больше отвечать. Ни за что. Даже за собственную жизнь, ибо она стремительно бежит к концу. Причем именно к такому, какой ты сам почитаешь самым лучшим – в битве.

Хорошо, когда ты один против всех. Это самое лучшее. Ибо тогда тебе неоткуда ждать предательства; ибо как могут предать того, кто один?

Хорошо, когда все это: то, что тебе некуда вернуться, то, что тебе больше не перед кем отвечать, то, что ты один против всех, – приходит одновременно. Ибо чего же еще тебе можно пожелать в этом случае от жизни? Спроси себя, и ты поймешь – ничего. И нечего.

Удар зарождается в земле… Проходит через ноги… Бедра… И выплескивается…

Чушь. Простой набор слов. Если ты в состоянии облечь свой удар в слова, ты не в состоянии его нанести, только и всего.

Интересно, сколько еще уных, как они их тут кличут, я убью сегодня? Как скоро надоест развлекаться этому богато одетому, «светлому князю», которого черт знает как зовут, я же не знаю и не желаю знать? Рано или поздно ему надоест одно и то же, тогда в бой пойдут старые, опытные волки-дружинники, а не эти дети, широкоплечие и румяные, брызжущие своей молодой и, как им кажется, немереной силой. Или меня просто расстреляют из луков и бросят в лесу на радость зверью и птицам. А и ладно. Так, наверное, еще и лучше.

Вот они все. Уные, как молодые собаки на первой охоте, человечью кровь почуяли, не терпится им. Вот еще народ – видимо, бояре княжеские. Нарочитые. Или это слово уже здесь не в ходу? Вот и еще люди – по всему видать, это уже настоящие воины, уже не мальчишки окольчуженные и оружные. И вот он, сам князь. Сидит на огромном грубо обтесанном пне.

А перед ними стоит невесть кто. Могу только вообразить, на что это похоже: поляна, ярко освещенная кругом костров, притихший в удивлении от глупой забавы вековой бор, кольцо воинов снаружи круга огней, а в нем – среднего роста человек, голый по пояс, с плечами, густо покрытыми татуировкой, разноцветными рисунками и черными значками, которые появятся на этой земле лишь сотни лет спустя, – японскими иероглифами. Несколько таких же значков, нарисованных в столбик, украшают левую половину его груди. Левая рука и левое плечо разукрашены листьями и цветами. Правую же руку и плечо украшает черный карп, на чьей голове растет рог, а вокруг морды – острые отростки, карп, прошедший «Врата Дракона», Логнмен. А, кому тут есть до этого дело?!

Спина человека была глубоко пропахана когда-то справа от хребта широким бугристым шрамом; второй, похожий, но покороче, перепоясал его грудь и живот.

Как же, как же… Это был, пожалуй, самый страшный поединок в моей жизни, когда я со своим субурито, первым в жизни, стоял против него, мастера кама – боевых серпов. Прежде чем я переломал ему ноги, он и разукрасил мою шкуру самыми первыми, а потому и самыми памятными рубцами. И в тот же день мой учитель начал рисовать на моем теле первый рисунок – лепестки сакуры и хризантему. Старику было наплевать на все условности, а потому другую мою руку со временем и украсил карп.

– Василий! – подал голос князюшка. Не наигрался еще. Еще, значит, хочется ему верить, что даже уные из его дружины одолеют неведомого человека, который и стоит в круге огня.

Да, кстати. В круге костров стою я. Я даже не знаю, что еще сказать, понятия не имею, что еще добавить к своему портрету. Возраст? Средний? Молодой? Так никогда и не понимал, когда какое слово пристало к какому возрасту, а теперь уже и не узнаю. Лет же мне тридцать восемь. И еще. Я безгранично счастлив сейчас. Сова не обманула. Я попал как раз туда, где мне самое место.

Ах да! На груди предыдущего уного, который сейчас остывает возле моих ног, я заметил цепочку с крестиком – не с оберегом, а именно с крестиком. Так что я для них, наверное, просто чудовище, разукрашенное чудовище с деревянным мечом и без креста на шее. Дикарь. Язычник. Человек ли вообще?

…Василий, кажется, уяснил урок, который достался его мертвому сотоварищу. Никаких улыбок, никакой вольности в движениях, никаких попыток показать, насколько он презирает меня, разрисованного дикаря, не помнящего даже своего имени. Василий идет осторожно, мягко, меч держит хорошо, уверенно. Почти хорошо. Если бы он прожил еще лет пять хотя бы, то научился бы держать оружие. Но он не проживет и следующей минуты.

Уный, воздев меч над головой, прыгнул быстро, как барс. «Аки бабр» – так бы его назвал летописец, будь здесь какой бумагомарака. Я почти читал мысли глупого мальчишки и думаю, что и о бабре, и о летописце он тоже успел подумать, обрекая себя на смерть. Тем обрекая, что успел подумать. А вот вздохнуть не успел.

От такого удара спас бы нагрудник или кираса, но никак не прилегающая к телу кольчуга, чьи звенья превосходно передали всю силу удара внутрь тела уного. Теперь про него с чистой совестью можно было бы сказать, что у него было разбито сердце, и нимало не погрешить против истины.

Мне даже ничего не пришлось и делать, по сути – малец все сделал сам. Сам подпрыгнул, сам поднял руки, сам кинулся ко мне. Мне оставалось лишь ударить. Что я и сделал. Я левша, удар я нанес из той же идиотской позиции, в которой стоял, – картинно держа левую руку с субурито отведенной назад, вызывающе подав вперед правое плечо. Удар наносится каноническим движением, строго поперек груди.

Мне было весело. Я снова отвел руку назад. И на миг прикрыл глаза. Смотреть было не на что. Ни на мертвого парня, ни на князя, которому, судя по всему, загорелось положить здесь всех уных своей дружины, но достичь своего, ни на круг воинов.

Следующего имени князь не называл, но, когда Василий упал на траву, обильно заливая ее кровью, бегущей изо рта, еще один уный кинулся на меня, дико завывая. Видимо, он приходился кем-то убитому.