Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры
Темпераментный Сербан даже застонал от несогласия.
— А все карты… — сказал младший Кантемир, который в дверь дубасить с ними не пошел, остался в дрогах, раскрыв от солнца зонтик. — Хотите, лучше я вирши прочту, сочинил по сему поводу. «Вся в картах состоит его крайняя радость, в тех все жития своего время теряет. Ниже о ином иногда лучшем помышляет, нежли как бы и ночи сделать днем, играя…»
— Молчи, пиита несчастный! — погрозил ему Евмолп. — Не язви наши раны!
— Боярышня под зонтиком! — рассердился Сербан и вырвал у него зонтик. — А я простить себе не могу, как я мог забыть об этом Тузове!
Он задергал дверь так, что петли ходуном заходили. Эхо разнеслось в полуденной дреме слободки.
Генерал-полицеймейстер в окне нартовского домика, скрытый резной листвой клена, при этом сказал:
— Дело становится интересным, — и устроился поудобнее.
— Они принимают нас за татей, — предположил Холявин.
Сербан приложил ладони ко рту и объявил раздельно:
— Мы ищем здесь слугу! Кто видел со вчерашнего вечера человека в ливрее Кантемиров?
Вольный дом продолжал безмолвствовать. Окрестные жители, которые сначала вышли на шум, поспешили схорониться, чтоб в свидетели не попасть. Преображенцы сели на ступеньки, задумались.
— Что ж ты, Камараш, — сказал Антиох кучеру, — не берег господина Тузова, как тебе приказали?
Тот вместо ответа покаянно постучал себя кнутовищем по лбу. Сербан снял треуголку, взъерошил мокрые от пота волосы.
— А все проклятый граф Рафалович! — воскликнул он. — Глядь, у него туз пик неизвестно откуда взялся! Я бы ему показал, я бы сорвал у него куш, сотни три! Цесарей окаянный!
— Это вдвойне становится интересным, — сказал себе Девиер.
— Эхма, была не была! — вскричал Холявин, засучивая рукава. — А ну, ребята, преображенцы не отступают!
Они нашли слегу,[35] валявшуюся в лопухах, и, подтащив к двери, стали орудовать ею как рычагом.
— Не пора ли вмешаться? — предложил за спиной генерал-полицеймейстера Курицын.
— За Соньку свою боишься? — усмехнулся Девиер. — Погоди!
Не сумев вывернуть дубовую дверь из петель, Холявин и Сербан перехватили слегу, как таран. «Ать-два-три!» — ударили.
Тогда дверь распахнулась сама. Там стоял вооруженный шпагой Весельчак, за его спиной теснились слуги.
— Барыня почивать изволят, — объявил Весельчак и даже перевел на неведомый язык: — Дормире, грандире, волонтире. Вечером, судари, приходите и без дреколья-с!
— Прочь с дороги! — заявил распалившийся Холявин.
— Потише, господин, — миролюбиво ответил Весельчак, выдвигая ладонь, огромную, как печная заслонка.
— Не смей прикасаться! — закричал Холявин. — Ты знаешь, кто я?
— Да, да, ты знаешь, кто он? — поддержал его Антиох, который успел забраться вновь на дроги и раскрыть свой зонтик.
И поскольку ладонь Весельчака, словно некий пограничный столб, была отодвинута продвигавшимся Холявиным, лязгнула сталь клинков. Рядом с Холявиным встал Сербан. Антиох, как только дело дошло до драки, оставил свой зонтик и кинулся к товарищам, на ходу обнажая шпагу.
— Сейчас станут звать полицию, — сказал встревоженный Курицын. — А что сделаем мы?
— Эти не станут звать полицию, — ответил Девиер, смеясь. — А полиция у них кто? Купленный-перекупленный Курицын?
В сенях полнощного вертепа вовсю звенела сталь.
— Сии противники нам ведомы! — вскричал Холявин, отражая выпад. — Не давеча ли у канала?…
— Оп-па! — Сербан серией ловких маневров загнал в глубь дома громадину гайдука.
— И дерутся по-воровски! — вторил ему Холявин, гоня шпагой сразу двух слуг.
— Сражение переместилось внутрь, — сказал генерал-полицеймейстер, опуская отогнутую ветку клена. — Но мы подождем.
Там, за распахнутыми дверями вольного дома, убыстрялся топот ног. Звякал металл о металл, время от времени кто-нибудь охал. Вдруг заскрипела старая древесина, завизжала, заскрежетала. Это обломились перила внутренней лестницы под тяжестью дерущихся, рухнули вниз. Послышался взрыв грубой брани, нарастающий визг.
5
— Остановитесь! — раздался повелительный женский голос.
Евмолп Холявин опомнился. Он был уже на верхней ступеньке, острие шпаги наставив в грудь музыканта Кики. Рубашка на груди самого Евмолпа была порвана и замарана кровью.
Внизу на обрушившихся перилах лежал, охая, толстый буфетчик. Гайдук Весельчак, бросив свой мажордомский жезл, прятался от воинственных Кантемиров. Растрепанная чернокожая женщина металась и отчаянно визжала.
— Положите оружие! — требовал женский голос.
Холявин поднял глаза и увидел хозяйку дома. В восточном наряде — шаровары и тюрбан с перышком — она целилась сразу из двух отличных пистолетов марки «Ферингер». Курки были взведены, и не было ни малейшего сомнения, что она выстрелит.
— Мы хотели только узнать, — сказал запыхавшийся Антиох, — мы хотели только спросить…
— Прежде всего положите шпагу, — возразила хозяйка.
И Антиох Кантемир, положив на ступеньку свой клинок, раскланялся и стал объяснять, что они ищут слугу, вернее, товарища…
— И для этого нужно врываться в дом! — негодующе воскликнула она и перевела дула своих ферингеров на черноусого Сербана. — Клинок в ножны, князь!
И тогда Евмолп ощутил, что слепая сила в нем вдруг поднимается изнутри, мускулы напряглись, и он уж не управляет собой.
— Он бешеный! — закричал, заметив это, Антиох, — Берегитесь!
Отбросив шпагу, Холявин одним прыжком очутился на площадке и схватил восточную красавицу за запястья. Не выдержав, она упала, увлекая его за собой.
Ударил двойной выстрел, задребезжали цветные стекла. Когда рассеялся дым, стало ясно, что обе пули ушли в короля Фарабуша, в его потемневшее от старости дубовое тело.
В нартовском домике полицейские чины насторожились.
— Стреляют! — сказал аудитор Курицын.
— Терпение! — ответил генерал-полицеймейстер. — И все же терпение! Терпение есть главная добродетель сыщика.
А в вертограде полнощном Холявин крепко прижал к полу раскинутые руки маркизы Кастеллафранка, ожидая, когда смирится ее порыв. Тюрбан ее развязался, волосы черной волной рассыпались по груди. «А глаза-то, глаза какие! — думал Евмолп почти что с ужасом. — Душу выворачивают!»
— Отпусти! — сказала она низким голосом, словно какая-нибудь нюшка на скотном дворе. Он отпустил ее запястья, она села и ткнула его кулаком. — И правда, что бешеный!
Она поднялась, опираясь на плечо Евмолпа. Подошли братья Кантемиры, галантно извиняясь.
В нартовском домике Девиер и его помощники сначала были озадачены наступившей тишиной. Потом увидели, как гайдук Весельчак, с синяком на лбу, вынес изрядно порванный кафтан, тот самый, на спине которого был золотой лев, и развесил его на солнцепеке. Затем он вывел шатающегося буфетчика и стал лить ему воду на голову. Слуга принес из сарая инструмент, и в доме резво застучали молотки, ликвидируя следы побоища.
А в верхних покоях раскрылись настежь окошки, и слышался звон фарфора и серебра — приготовлялся кофе.
— Эй, Камараш, чертяка, ты где? — закричал Сербан, напившись кофе и выходя на крыльцо. — Ты и господ своих проспишь!
Оба Кантемира и с ними Холявин взобрались на дроги. Камараш хлестнул, и застоявшиеся лошадки покатили через пыль.
— Ну и ну! — сказал Девиер, отходя от окошка. — То ломятся словно тати, то кофеи распивают! Однако очевидно — Тузова здесь нет. Не сидит ли он и правда, как я напророчествовал, в своей слободке? А Сонькой этой придется заняться мне самому.
6
Ах, если б Алена, словно невская чайка, могла бы взлететь и опуститься в Канатной слободке, где он, Максим Петрович, — о, дай боже, чтоб это было так! — попивает свой утренний взвар. Или чистит конька своего. Или — она ясно представила себе это — покоится на гостеприимной грачевской перинке, на наволочке с красными петухами.
Выбежав из полицейского дома, она первым делом кинулась на Неву. На пристани лодок было много, яличники галдели наперебой:
— А вот с ветерком по каналу прокачу!
— Кому за полушку на Васильевский остров, на березовый?
— Эй, раскрасавица пшенишная, тебе на Смоляной буян? Всего полторы копейки, садись!
Озадаченная Алена остановилась, уже занеся ногу на борт лодки.
— А у меня только копеечка…
— Э нет! — яличник даже веслом отгородился. — За копейку не пойдет, себе дороже. Овес подорожал!
— Ну при чем здесь овес? — чуть не плакала Алена.
Яличники разразились хохотом, но цены никто не сбавлял. И Алена вернулась на набережную, пустилась со всех ног мимо дворцов, а речная команда улюлюкала ей вслед.
