Брайан Глэнвилл - Олимпиец
Что это за штука — боль? Я вроде и понимал, что он имеет в виду, но всё же не понимал. Зачем вообще бегать, если тебя ждёт боль? Спорт для меня — это радость, а если радости нет, так и чёрт с ним. С другой стороны, я понимал: Сэм прав, с таким отношением к делу ничего не добьешься, другие вон как серьёзно относятся к спорту, посвящают ему жизнь. Либо выкладывайся до последнего, либо бросай спорт.
Да и не сказать, что радости совсем не было, что здесь только и есть что упорный труд. Тренировки, конечно, тяжёлые, да и отказываться приходится от многого, зато соревнования приносят истинную радость — когда всё идёт гладко; такое охватывает возбуждение, что всё остальное кажется мёртвым. Когда приходит время решающего рывка, и сила так и клокочет в тебе, как в большом, мощном моторе, и ты чувствуешь — тебя не удержать, ты перегонишь всех. Это чувство приятнее самой победы, ведь предвкушение чего–то всегда будоражит, хотя победа тоже прекрасна: рвёшь ленточку, она легко касается груди, и даже если сильно устал, первым делом чувствуешь внутри слабый трепет — я своего добился.
И в другом смысле я понимал Сэма — ясно, что если хочешь что–то получить, за так оно к тебе не придёт; можно что–то унаследовать, но не бег, а в лёгкой атлетике есть, чего добиваться: ставить рекорды, выступать за сборную страны, ездить за рубеж и, может, однажды, дай бог, получить олимпийскую медаль. Рекорды что — сегодня он твой, завтра чей–то ещё, а олимпийская золотая медаль останется твоей навсегда.
И ещё одно: что бы ни говорил Сэм, хотя, возможно, он и прав, популярность всё же приятна, по крайней мере вначале, — вдруг с тобой захотели сойтись поближе соседи, некоторые — вот смех — прямо переменились, на тебя смотрят в кафе, метро и других местах, и вся это шумиха в газетах… Естественно, в восемнадцать лет к этому не останешься равнодушным.
Домашние были в восторге; даже мой старик признался, что раз так хвалят, значит, есть за что, да и на работу я устроился благодаря бегу.
Стен Линг был в Уайт — Сити, когда я вышел из четырёх минут. Он был просто потрясён. Через неделю он устроил вечеринку в честь Сэма и меня, чтобы отпраздновать это событие, но мы с Сэмом ничего не пили. Его жена снова вертелась вокруг меня, говорила, как всё было прекрасно, что она тоже там была и всё видела, но я заметил, что Стен поглядывал на меня, как и в прошлый раз, поэтому я не пытался с ней болтать, хотя она вроде того хотела.
Сэм толковал со мной о пташках, сказал, что сейчас, когда я становлюсь популярным бегуном, их будет много вертеться вокруг меня, на беговой дорожке и вне её, причём особенно опасны те кто на дорожке, они как бы вторгаются в твою настоящую жизнь, а других можно привечать, а можно и нет. У него не было времени тренировать женщин, разве одну или две; он считал, что для большинства из них это просто баловство, им нравится ездить в поездки и вертеться среди мужчин. Он говорил: «Совместные встречи на дорожке кончаются плачевно. Женщины очаровательны и прекрасны как таковые, но им нечего делать в лёгкой атлетике, где они лишь выставляют свою женственность на посмешище и отвлекают мужчин. Женщины занимают важное место в жизни любого мужчины, но они должны знать своё место: их назначение — вдохновлять, а не соблазнять. Это особенно важно для спортсмена, который подчиняется куда более строгой дисциплине, чем обычный мужчина».
Я спросил — что же, бегун вообще не должен иметь дело с девочками, это вроде уж слишком; но он ответил — нет, он не считает, что спортсмены должны жить, как монахи, это тоже вредно; речь идёт о том, что важно в первую очередь. Но если телом командует секс, это плохо влияет на здоровье.
Я думал об этом очень серьёзно, как и обо всём, что он мне говорил. Впрочем, я вечером возвращался домой таким усталым, что и выходить никуда не хотелось; постоянной девушки у меня не было, так отдельные пташки.
Том Берджесс тоже отнёсся к словам Сэма очень серьёзно. Когда я с ним поделился, он сказал: «Сэм прав. Надо решить для себя, как ты хочешь распорядиться своим телом». Сам он был помолвлен, его невеста преподавала физкультуру в школе — очень привлекательная девушка, рослая, с рыжеватыми волосами. Том сказал: «Я всё объяснил Мэвис, и она поняла… Раз я бегун, значит, бег у меня на первом месте. Она согласилась». Том всё делал методично.
Нас обоих взяли в команду, которая в августе отправилась в Лейпциг на матч с командой ГДР — моё первое международное соревнование. Получив приглашение, я прыгал от радости по всему дому и, увидев Сэма в лесопарке, крикнул: «Меня взяли! Меня взяли! Я буду бегать за Англию!» И он устроил мне тяжёлую тренировку, какой не было уже много недель.
Сэм считал, что можно изнурять себя на тренировках, но если ты изнурён после забега — это признак слабости. Он говорил: «Во время тренировки ты сознательно стремишься превзойти свой максимум, чтобы его расширить, сознательно бросаешь вызов боли. А в состязании главная цель — победа, её иногда можно добиться, не достигая или не превышая своего максимума. Твой первый враг — другой бегун, и если, победив его, ты довёл себя до полного изнеможения, ты, по сути, его ни победил. Проиграть не стыдно, если ты показал свой максимум, если пытался пробиться через болевой барьер. Но и при этом, если натренирован ты хорошо, ты не будешь вымотан, даже проиграв, потому что во время тренировок ты намного превзошёл то, что нужно для твоей дистанции. Хорошо натренированный милевик должен без напряжения пробегать пять миль, а бегун на три мили — десять».
В общем, я вошёл в команду Великобритании, и мне выдали спортивную куртку с нашивкой «Юнион Джек». Я не хотел с ней расставаться ни на минуту. Помню, часами ходил в ней по улицам — когда тебе всего восемнадцать, как тут не закружиться голове! Если бы я не боялся её помять, то, наверное, ложился бы в ней спать.
Хорошо, что в команде был Том, — мне не было так одиноко среди незнакомых людей, ведь я впервые летел за границу, вообще впервые летел на самолёте. Мы собрались в гостинице на Ланкастер Гейт, совсем рядом с парком. Во второй половине дня в четверг. Гостиница тоже была мне в новинку, и тут же ко мне подошёл рослый, шумный человек в спортивной куртке с гербом и спросил: «Айк Лоу? Я Джек Брейди». Это оказался тренер, он пожал мне руку так, словно выжимал апельсин. «Поздравляю, — сказал он, — добро пожаловать в команду», но, видно, он столько раз повторял эти слова, что они потеряли для него смысл, звучали автоматически. «Вы хорошо показали себя в Уайт — Сити, — продолжал он, — если так же пробежите в Лейпциге, я буду доволен». Я подумал, что я и сам не против, но ничего не сказал. «Вы тренируетесь с Сэмом Ди, как и Том Берджесс?» Я ответил, что да, и тогда он добавил: «Имейте в виду, когда вы бежите за сборную, ваш тренер — я. Помните об этом, и всё будет в порядке». Хорошее начало, нечего сказать.
Он повёл меня в большую комнату отдыха, где уже собралась почти вся команда, мужчины и женщины в синих блейзерах, и он меня им представил. Кое–кого я встречал и раньше: кроме Тома там был Питер Макалистер, я бежал против него в Уайт — Сити; наверное, в Лейпциге он будет играть первую скрипку. Он мне нравился — держится свободно, много улыбается. Он пожал мне руку и сказал: «Может, на сей раз я тебя далеко не отпущу!» Некоторые девочки были вполне ничего, а Джейн Кобэм, метательница диска, мне даже улыбнулась.
Вскоре Брейди, глубоко вздохнув, сказал: «А сейчас надо тебя познакомить с руководством». Он отвёл меня в угол комнаты, где за столом сидели четверо или пятеро лысых мужчин, все в блейзерах, они беседовали с такими серьёзными лицами, будто кроме них в комнате никого не было. Брейди, стоя над ними, сказал: «Джентльмены, это наш новый бегун на 1500 метров». Один из них посмотрел на меня, как на котёнка, причёсанного кошкой, и спросил: «Лоу?» Я подтвердил: «Да, сэр», думая, надо ли мне с ним поздороваться. Но он сам вежливо протянул мне руку, правда не вставая, — никто из них не встал — пожелал: «Что ж, удачи вам, молодой человек». Остальные тоже пожелали удачи. А потом Брейди мне всех по очереди представил. Оказывается, первым со мной говорил вице–президент Арнольд. Рядом с ним сидел похожий на гончую, с длинным и очень грустным лицом, председатель Рон Вейн — его я раньше видел по телевизору. Там был ещё начальник команды Моллой и помощник председателя Аткинсон. Когда мы уже отходили, Рон Вейн сказал: «Не забудьте, молодой человек, что вы будете бежать за свою страну». Потом они вернулись к своему разговору, будто нас тут уже не было.
«Вот тебе и руководство», — сказал Брейди, и я быстро взглянул на него; что такое он имел в виду, но его лицо ничего не выражало. Лично мне их стол показался маленьким частным островком, где живут и куда никого не желают допускать. По их виду, по голосам можно было подумать, что они на что–то жалуются, но когда я очутился среди спортсменов, оказалось, что жалуются они…
