Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

Он знал, что ход футбола принято изображать в виде его игровой эволюции: смена тактических си­стем, убыстрение темпа, увеличение маневренности; изощрение турнирной стратегии. Знал, но оставался oт всего этого в стороне. Эры «дубль-ве», «четырех защитников», «тотальную» он предоставлял другим авторам.

У него было свое исчисление. Эры московского «Динамо», «Спартака», киевского «Динамо». Эры братьев Старостиных, Григория Федотова, Всеволода Боброва, Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Валерий Воронина, Сергея Сальникова, Олега Блохина. Эры тренеров Бориса Аркадьева, Гавриила Качалина, Ми­хаила Якушина, Виктора Маслова, Константина Бескова, Валерия Лобановского. Эры судьи Николая Латышева, председателя федерации Валентина Гранаткина.

Есенин стоял на том, что футбол, как бы он внешне  ни изменялся, в любое время творят люди, и своими людьми он более всего интересен, ими и жив. Для него не было вопроса: когда играли лучше? Он мерил личностями, характерами, накалом страстей, живописностью. Добреньким Есенин не был. А к футболистам был на удивление добр, в каждом что-то находил. Говорят при нем об игроке: «Бездарь!» Константин Сергеевич тут же вмешается: «Да, бездарь, спору нет; но ни черта не боится, лезет напропалую». И тут же рассмеется и скажет: «Ваш покорный слуга ничего из себя в футболе не представлял. Но шел до конца. И бывало, матчи выигрывал». Или о другом судят: «Зачем его ставят: на него дунешь — и свалится». И опять Есенин свое: «Верно, шкет, но, когда он вывинтится среди верзил и удерет, это же наслаждение!»

Если бы Есенину довелось увидеть мексиканский чемпионат и гол аргентинца Марадоны в ворота англичан, когда тот подыграл мяч рукой, гол, застави­вший многих поморщиться, он выразился бы так: «Шпана, это точно. Но играет бес-по-доб-но». Я слы­шу, как он произнес бы это слово по слогам.

Несколько лет подряд всем на удивление Есенин печатал прогнозы перед финалами Кубка СССР, Смысл был в том, что победит та команда, которая первой забьет гол в ворота у Северной трибуны. Это в четный год, а в нечетный — в противоположные. Народ посмеивался, но выходило по Есенину. И фут­болисты поверили, признавались, что держат в уме, какие ворота надо беречь пуще глаза, а в какие во что бы то ни стало забить.

— Слушайте, вы разводите чертовщину, это же ни на что не похоже,— наседали на него.

Он загадочно усмехался и пожимал плечами:

— Что я могу поделать? Подмечено. Как будто не бывает в жизни необъяснимых совпадений?..

Те деньки были веселые, легкие. Пришли совсем другие.

Как-то звал он меня на дачу, а я, зная, что у него там плохенький телевизор, сказал, что хочу посмот­реть дома матч «Днепра» с киевским «Динамо».

— Бросьте, приезжайте, гарантирую ничью, и ско­рее всего 2:2.

— Уверены?

— К сожалению, да. Но это не прогноз, а диагноз. Скоро моя алхимия никому не будет нужна.

2:2 состоялось. Есенин и не вспомнил о своей догадке, для него матчи, в которых возможен сговор, не существовали. Он не возмущался, не выкрикивал прописных истин об аморальности надувательства. Он темнел лицом, когда при нем говорили о проделках: футбол, как сухой песок, утекал из его рук, все, чему он отдал годы, становилось бессмысленным.

Когда форвард «Днепра» Протасов в чемпионате 1985 года забил 35 мячей, побив долго державшийся рекорд Симоняна, Есенин признался мне:

— Написать я обещал и напишу. Но что хотите со мной делайте, чувствую — не настоящий рекорд, его организовали, провернули. Протасов — талантище, от бога центрфорвард! Боязно за него: молоденький, не ведает, что творит...

Шли мы с ним по Арбату. Там есть дом, где на верхних этажах, в нишах, статуи рыцарей, а в нижнем этаже — ювелирный магазин. Есенин на ходу бросил:

— Символическое сооружение, здесь бы надо еще и управление футбола поселить...

Жизнь его была бы полна и без футбола. Его укоряли: «Могли бы заниматься чем-нибудь более ин­теллектуальным». Он и в самом деле был человеком богато начиненным.

Однажды я упомянул, что ездил на станцию Желез­нодорожная.

— Это же бывшая Обираловка! Был случай, мы с Мейерхольдом припозднились в городе и опоздали на поезд в Балашиху, пришлось сесть на тот, который шел до Обираловки. Оттуда до нашей дачи верст семь, наверное. Всеволод Эмильевич всю дорогу бежал. Я, мальчишка, ругался, скулил, а он — ноль внимания: не мог он себе позволить, чтобы Зинаида Николаевна волновалась несколько лишних минут...

Константин Сергеевич то и дело твердил, что зася­дет за воспоминания о матери («Я же у нее в гример­ной вечерами пропадал»), вот только соберет матери­алы для книжки о «Спартаке». Ни то ни другое ему не было суждено написать.

К уговорам «переменить тему» он относился терпе­ливо и снисходительно. Он-то знал, что выбор свой сде­лал свободно, что его интерес к футболу — жизненный инте­рес, не навязанный, не придуманный, не служебный, не корыстный, что его место определено, он делает то, что никто лучше него сделать не сможет. И пусть для других репортеров футбол — отчеты о матчах, тактические ди­скуссии, хвалеж после побед и разносы после поражений, он — вне конъюнктуры, для него футбол един от начала и до конца, и в этом его жизнь, с отрочества до седин, жизнь, и много потребовавшая, и одарившая.

Приведу еще несколько строк из статьи Констан­тина Сергеевича «Об отце»:

«Я придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов писать, а тем более публиковать не стоит. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй — горьковский: «Если можете не писать — не пишите».

Вот о футболе я не писать не могу и пишу».

Любопытна надпись, которую сделал Константин Сергеевич, даря мне эту статью: «И если даже фут­больный мяч оглушительно лопнет, мы останемся в живых». Меня она не удивила. 

Я уже упомянул о его редкостной памяти. Помнил он не одни цифры и фамилии. Он помнил, как до­бирался на стадионы, с пересадками, электричкой, автобусом, такси, какие героические усилия предпри­нимал, чтобы не опоздать, помнил, с кем сидел, о чем спорили, возвращаясь, помнил снегопады, гро­зы, жару.

Зашел у нас разговор о давнем-давнем матче, когда мы еще не были знакомы. Тогда на «Динамо» об­рушился нежданный летний ливень, из тех, что как из ведра. Оказалось — мы оба были на стадионе.

— Вы где сидели? Я— на «востоке», вон там, сле­ва, ряду в двадцатом. Не удрали? И я с места не сдвинулся. Рубашку снял, скатал и прикрыл телом, чтобы потом надеть. Ах, и вы так же?

Тут мы с размаху пожали друг другу руки.

На стадион Есенин не ходил, а выходил. К зрели­щу, к людям, других посмотреть и себя показать. Ближе к ограде менялась его поступь: вышагивал ши­роко, пришаркивая, вальяжничал, грудь вперед и вы­сматривал в толпе знакомых, раскланивался, жал ру­ки, рад был быть замеченным. Свой человек в своем обществе, завсегдатай, непременный участник, которо­му ведомо нечто такое, чего не знает никто. Оттого и загадочная усмешка: он верил в вычисленный им еще вчера наиболее вероятный исход матча.

И всегда, и в свои «за шестьдесят» был готов созорничать. Одно время на московские стадионы по­сле несчастья в Лужниках, в котором повинны были не зрители, ставшие жертвой давки, а служители, закры­вшие выходы, по их мнению лишние, перепуганная администрация ввела подразделения милиции и дру­жинников. Нам оглушительно вещали по радио и на­бирали на электронном табло грозные перечни запре­тов. Мы ни с того ни с сего лишились права подни­маться с места, вскрикивать, поздравлять друг друга, скандировать, обниматься, когда забьют гол.

Константин Сергеевич подчиниться не пожелал. Громко окликал приятелей, сидевших через несколько рядов, вставал, чтобы с кем-то поспорить, заключить пари, всплескивал руками, раскатисто хохотал, и не без умысла, с вызовом, и был очень доволен, когда к нему подбирался молоденький милиционер — и тог­да окружающие получали удовольствие от потешной сценки.

В ту пору он и рассказал мне один случай.

— Было это сразу после войны. Помните, тогда в нас, кто уцелел, сила играла, заново жизнь начинали. Сижу на матче, и «Спартаку» забивают. Сосед мой как вскочит, как заорет, рот до ушей, жутко противен он мне стал. И я вдруг его по физиономии сбоку как смажу! Совершенно безотчетно: раззудись плечо! Ну, думаю, быть драке. А он на миг смолк — и снова заорал. Не увидел, не понял, что произошло, наверное, подумал, что его случайно задели, вокруг ведь все повскакивали. Рука у меня, надо сказать, довольно тяжелая. Уселся мой сосед, замер, глаз с мяча не сводит, а ладонью скулу ощупывает. И, знаете, я его зауважал: вот это болельщик, человек в экстазе! После того случая на ненаших я не злюсь, жду, пока наорут­ся. И как у меня рука пошла?..

Он был открыт и отходчив. Мы возвращались со стадиона, и он, прямо-таки нежно заглянув в глаза, сказал:

— Все еще переживаете? Подумаешь, продули! Мо­гу вас успокоить: у них это триста шестое поражение в чемпионатах страны. Представляете? Вы же не ог­ребали столько двоек на экзаменах, и выговоров у вас меньше. И девушки столько раз от вас не отворачива­лись. Бросьте, пора привыкнуть...