Анатолий Голубев - Убежать от себя
Все четверо дружно запротестовали.
– За что вы так, Борис Александрович? – начал было Глотов, но Чанышев его мягко оборвал:
– Кончай выступать, капитан! Хозяину этого дома специальная аппаратура для проверки не требуется. А то ты не знаешь?
Разговор пустой, никому не нужный, сиял напряжение, вызванное внезапностью визита. Воздух в комнате стал как бы прозрачнее, легче. Рассевшись, парни заполнили своими грузными фигурами всю комнату – стороннему могло показаться, что готовятся к очередному тактическому занятию.
Старший тренер гонял их в спорте, старался гонять и в жизни. Профессор и впрямь вот-вот защитит кандидатскую, да еще по теме, одно название которой вызывало у Рябова головокружение своей технической заумностью. С Бориным можно было часами говорить о живописи: кажется, он знал не только по именам, не только по картинам, но и в лицо всех русских художников-передвижников. Барабанова единодушно считали поэтической энциклопедией на коньках. Сколько раз, обронив в разговоре случайную строку малоизвестного поэта, Рябов тут же слышал целиком все стихотворение. Барабанов царствовал не только на льду, но и в компании – он отлично пел всего Фета, к его стихам сочиняя музыку почти с профессиональным мастерством.
Рябов ловил на себе исподволь изучающие взгляды парней. Понимая смысл любопытства, злился. Не на пришедших. Скорее, на себя. Что оказался в положении человека, которому можно сочувствовать, даже руководствуясь добрыми побуждениями.
Конечно, они видели разного Рябова. И в ярости. И сентиментального до слез. И буйно-веселого. И сумрачно-сосредоточенного. Но они никогда не видели Рябова слабым. Он всегда учил их быть сильными, даже сильнее, чем они могли быть на самом деле. Как можно учить силе, будучи самому слабым?
И вот теперь… Рябов понимал, что, если он не отбросит подобные сомнения, нелепую мнительность, он может здорово обидеть ребят, которые наверняка долго сомневались, прежде чем решиться прийти к нему в такую минуту. Они-то прекрасно знали, что их старший тренер не терпит даже минутной слабости… Тем более собственной… За это они прощали ему многое. В том числе и то, что не позволял расслабиться им, а, подобно штормовому ветру, гнал вперед, к вершинам мастерства, к новым победам, к жизни, вкусив которую не можешь представить слаще.
Чтобы дать ребятам освоиться окончательно, Рябов толкнул плечом Глотова и тихо сказал:
– Выйдем-ка на минутку в сад. Есть персональный разговор.
Остальные трое переглянулись, но виду не подали, что догадываются, о чем пойдет речь… Если бы…
Они сошли на дорожку. Глотов, на голову выше Рябова, шагал рядом, как бы бочком, словно боялся зацепить плечом своего старшего тренера.
– Я тебя искал. Нигде нет. Не ночевал дома? – осторожно спросил Рябов.
Глотов промолчал.
– У тебя серьезно с той женщиной?
– С какой? Люська наболтала?
– Источник информации не играет никакой роли. Важна сама информация.
Глотов промолчал, но потом как-то странно хмыкнул.
– Тогда зачем обижать жену? Что с тобой, Глотов? Ты же всегда отличался разумностью. Из-за минутного увлечения устроить в доме бедлам, довести до отчаяния любимого человека…
– Делать нечего этому любимому человеку! Бесится с жиру… Лучше бы родила еще одного сына, вот бы и занятие появилось! Меньше всяких глупостей в голову лезло…
– Ты же знаешь, что это ее беда… Не может у нее быть– ребенка. Так не бей любимого человека по больному месту.
– Не бью я… Сама себя бьет. Изводит всякими выдумками. И в этот раз бабы ни при чем…– Глотов осекся, кинул на Рябова испытующий взгляд – стоит ли говорить? – Бабы ни при чем… У Терехова долго митинговали…
– О чем же, если не секрет? – недоверчиво спросил Рябов, всем своим видом показывая, что не верит глотовским словам.
– О вас…– Глотов остановился и, повернувшись к Рябову лицом, как стеной, закрыл от него и дом и сад.– Вы что же, Борис Александрович, так, лапки по швам вытянув, и согласитесь с их решением? – он качнул головой в сторону калитки. Но Рябов понимал, кого тот имел в виду. Он так хотел отложить этот нелегкий разговор с парнями, а еще бы лучше – избежать его: ведь все равно ничего изменить уже невозможно!
– Так бы и объяснил жене…– виновато сказал Рябов.
– Все в жизни не объяснишь, – Глотов умолк, давая Рябову понять, что разговор на его семейную тему сейчас не самое важное и не за тем он сюда пришел.– Как насчет вас? – он смотрел на Рябова зло, словно от ответа Бориса Александровича зависела вся его жизнь. Или, по крайней мере, дальнейший поступок – то ли улыбнуться, то ли с кулаками броситься на человека, сказавшего не то, что бы ему хотелось. Максималист Глотов так напоминал собой максималиста Рябова.
– Тут нет однозначного ответа, – вяло протянул Рябов, пытаясь выверить значительность своих слов.– А потом, это мое дело, как мне поступить!
Он посмотрел на Глотова вызывающе, как смотрел и говорил, когда хотел подзавести кого-нибудь из ребят.
– Вот как? – Глотов усмехнулся.– А мы, по-вашему, сторонние наблюдатели? Вы нас всю жизнь гоняли, призывали к невиданным свершениям, а когда вот-вот предстоит стоящее дело – нас это не касается? Справедливо ли? – теперь Глотов кипел от ярости.
Рябов обнял Глотова за талию, как барышню, и примирительно произнес:
– Не кипятись! Я к тому, что нелегкая проблема… Пойдем к ребятам, а то подумают, что мы тут с тобой заговорщики…
В комнате оставшиеся сидели в тех же позах, словно Рябов с Глотовым и не отсутствовали. Во взглядах их было написано нескрываемое любопытство: о чем переговорил капитан со старшим тренером?
И в эту минуту Рябов окончательно понял, что разговора чистосердечного, разговора нелегкого не избежать. Не избежать не потому, что трудно ему, Рябову, а потому, что нелегко им, его воспитанникам, парням, привыкшим считаться с мнением тренера, сверявшим свои действия по его, пусть даже и не всегда правильным, поступкам. Просто труд, огромный труд, затраченный совместно, не только объединяет их, но и предъявляет взаимную ответственность друг перед другом.
Рябов сполз в кресле! поглубже, вытянув ноги и сложив ладошки, как богомолка, на своем большом, что подчеркивала его поза, животе, Он понимал: молчание, даже минутное, недопустимо. Нужна разрядка.
– Эх, как бы хорошо, если бы мы могли открывать и закрывать наши уши так же, как глаза! – вдруг жалостливо изрек Рябов, сам удивившись тому, как это у него получилось. Тон Рябова больше всего не понравился Глотову, и он, как бы исправляя ошибку товарища на льду, подхватил:
– Борис Александрович, что вы решили предпринять в сложившейся ситуации? Ребята волнуются… Как жить дальше?
Парни согласно закивали головами. Им так хотелось определенности, к какой они привыкли, играя под началом этого человека. Они знали, что зачастую играют не столько в хоккей, сколько в систему Рябова. Они играют в его игру. Не потому, что он приказал им играть так, а потому, что показал: другой игры быть не может! Его игра стала их игрой. И вот все это может завтра рухнуть…
Прикрыв глаза, можно попытаться мысленно окинуть годы совместного, невероятного труда, годы надежд… Было всякое. Порой ненавидели Рябова лютой ненавистью. И он знал это, ощущал всем своим существом, переживал, заставлял себя отбрасывать сантименты ради дела. Дела? Вот оно, главное дело! И вдруг стоп…
Рябову почудилось, что он ощущает то устоявшееся чувство страха перед будущим, которое владеет сидящими перед ним «кормильцами». И хотя каждый ведет себя по-своему, каждый, как может, скрывает свои чувства, ощущение страха у них общее.
– А что-нибудь случилось? – Рябов вскинул кверху свои лохматые, кустистые брови, еще более выпячивая хищный горбатый нос.
– Вы же говорили про уши! – бросил реплику Чанышев.– Вся Москва гудит слухами. Завтра вас снимают…– последнее слово Чанышев произнес осторожно, боясь уколоть Рябова. Еще больше боясь, чтобы тот не подумал, будто он или они радуются такому невероятному исходу.
– Вот как? – Рябов вздохнул.– Потому и говорил про уши, что слухи всегда обгоняют истину. Истина – она баба медленная.– Он рубанул рукой воздух.– Я пока о снятии не знаю. Хотя разговор будет сложный.
– И что же вы намерены?– опять спросил Глотов, словно попугай.
– Не знаю, – откровенно признался Рябов. И от этого признания на душе у него стало легче, а в сознании как бы наступило просветление.– Не зна-а-ю…– еще раз протянул он.
– Зато мы знаем, – сказал Глотов. Парни еще раз переглянулись, ища поддержки друг у друга, и Глотов признался: – Решили всем кагалом завтра с утра заявиться на прием к председателю комитета. И сказать: или вы остаетесь, или мы не будем играть…
Наивность и в то же время искренность такого демарша привели Рябова в веселое настроение.
– Забастовка, значит? Сегодня вам Рябов нужен, и вы ставите ультиматум: или он, или мы не играем! Завтра Рябов вам не нужен – и вы опять ультиматум. Хорошенькое дельце! Будто в детском садике играетесь!
