Станислав Токарев - Каждый пятый

Мнётся мальчик:

— Можно… в коридоре напишу?

И является с писулькой, из коей следует, что сам во всём виноват. Сам, извольте видеть, документы добыл, фото переклеил… В бога, в душу мать, чем соблазнили мальчишку? Или запугали?

Чудный мог быть сегодня вечер. Вчера увидел афишу — «Сильва» в сорок пятом в московском саду «Эрмитаж»! Всё больше свой брат — в мундирах. Слепящие подворотнички, надраенные, кажется, раскалённые хромовые — у старшего, яловые — у младшего комсостава, кирзовые — у сержантско-старшинского. И гирлянды на груди — орденов, медалей за все наши и все чужие столицы… Сам отдал спекулянту за пару билетов шестьсот рубликов! «Красотки, красотки, красотки кабаре…» Не поверишь в землянке, что где-то поёт и танцует такая манящая, обворожительная жизнь. А Ярон с Савицкой как это шороха давали? «Воляпюк, я умираю!» — «О нет, не умирай!» — «О нет… — и этак хлоп-хлоп преуморительно черепашьими веками… — Ну, как хочешь». А это — (низко, мягко, из пышных глубин лебяжьей груди) «ча-а-стица… ч-чёрта в нас! (ракета, салют!) заключена подчас! и сила женских чар! в душе рождает жар!» И буря, шквал, самум в зале: «Браво, бис!» Откуда-то с галёрки, оглушительно скандированное, как в строю: «Спа-си-бо, Ду-ся!» Русская, московская Сильва — Евдокия Лебедева. Дуся-душенька.

От этого счастливого ключа, бившего в прошлом, воспоминания разлились двумя ручьями, потекли, не сливаясь — чистый и мутный.

Чистый — всё те же тридцатые годы, физкультурный парад, дружная колонна завода Сталина, Любина песня: «Все, кто силён не словами, а делом, каждый, кто жизни себя отдаёт, должен владеть, как машиною, телом, дать своим мускулам правильный ход». Васька Гусев выкрикивает громче всех, перевирает мелодию. Люба надвигает ему кепку на нос: Васька-вратарь и на парад ходил во вратарской кепке… В ней явился в сорок первом на стадион «Динамо» совершенствоваться в штыковом бое и метании гранаты — в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения набирали одних спортсменов… «Пра-авильный ход, слушай внимательно, Васька, медведь тебе на ухо наступил, пра-авильный ход!» Но уже никто ничего не слышит — от Пресни подходят голосистые девчата с «Трёхгорки»: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка…»

Мутный ручей — сегодняшнее. Утреннее.

— Где представитель делегации?

В дверь проскользнула особа в чём-то переливчато-чешуйчатом. Рдея не со стыда — от макияжа.

— Мы разберёмся с этим совхозом! Мы в институт сообщим, пусть там примут к нему меры.

В институт — следовательно, вам лично, уважаемый профессор. Переливчато-чешуйчатая особа знает, с кем имеет дело. Это у Чехова, кажется: «Женский род от слова „жулик“ — жулябия».

— Отправить его домой. Пулей!

— Увы, увы. Рада бы в рай…

— Грехи не пускают?

Змейка не уловила брезгливости в профессиональной интонации, стрельнула глазками:

— Ах, какие уж там грехи?..

— Полагаете, только чужие?

— У нас на команду коллективный билет.

— А вам не жаль парня? Что он здесь будет мучиться две недели?

— А пусть мучается. В целях воспитания.

В Москве к нему прихромает, стуча костылями, отец мальчика, будут с глазу на глаз в профессорском кабинете сидеть, молчать — каждый о своём, но и об одном и том же.

Изжога не унималась.

Кречетов искоса поглядывал, как Бэбэ старательно заносит в блокнот данные мандатной комиссии, обводя овальчиком цифры, казавшиеся особенно значительными.

Дородный, осанистый — ни дать ни взять актёр на амплуа благородных отцов, Борис Борисович был, видно, ребячески польщён приобщённостью к делам группы. От стремления быть полезным из кожи лез вон.

Перед началом пресс-конференции, заслонив комментатора от остальной публики своей слоновьей тушей, достал из портфеля сколотые скрепкой листки папиросной бумаги, шепнул: «Я добыл либретто». Кречетов принял предложение местной телестудии вести репортаж о торжестве открытия, Бэбэ стремился облегчить ему это бремя, посильное, как он считал, лишь истинному мастеру и таланту. И невдомёк доброму слону, что точно такое же «Либретто» ещё вчера доставили комментатору из секретариата.

— Спросите насчёт погоды.

— Вопрос Центрального телевидения. Не откажите в любезности, какой прогноз погоды на завтра?

Заместитель главного судьи вздохнул:

— Оттепель.

— Ай-яй-яй, — посочувствовал Бэбэ комментатору. — Как бы это не испортило вам парад.

— Ничего не испортит, — сказал Кречетов, несколько шепелявя: слабое нытьё в десне доставляло даже некое подобие удовольствия.

— Без лести будь сказано, вы меня потрясли. Работать в таком состоянии…

…Да уж, «в состоянии». Коренной зуб заболел, по закону подлости — едва комментатор уселся за стол в гостиничном номере. «Творить…» Хоть что-то бы набросать — подготовиться. Заранее представлял, как мимо трибун сбивчивым шагом (на строевую бы их, на училищный плац) побредут по лужам разгильдяи-спортсмены. «Гордо… реют на мартовском весеннем…» Нет, о весне не надо, сочтут за критику остолопов, назначивших сроки финала — «праздника, озарившего снежные… безбрежные… бело-голубые просторы…». Не расслабляться. Надо поддерживать столичную репутацию. О мифической руке, его поддерживавшей, тогда судачили в коридорах Шаболовки: мол, сопляк, офицерик, вышибленный из славных рядов, без году неделя… И вдруг — у одного из немногих в ту пору королей спортивного репортажа гипертонический криз; у другого жена разродиться не может, и он в прострации; третий ввиду нелётной погоды кукует в Адлере; а в сетке передач трансляции баскетбольного матча с кудесниками, нагрянувшими из-за океана, из-за железного занавеса, — политика, чёрт побери… А высокое начальство, кипя, шипя и булькая, требует добыть из-под земли хоть кого-нибудь из репортёров, «кто отличит мяч от пивной кружки!»… Ну же, волю в кулак: «Гордо реют… многоцветные… флаги (?)… стяги (?)… и перед замершими зрителями…» (если они вообще явятся)… «гордо» — нет, «гордо» уже было, лучше «торжественно»… А ведь телефонный звонок со студии застал его на пороге, мог ведь и не застать. Значит, везение? Но шептунам-завистникам было невдомёк, что начинающий стажёр давно тренируется дома у экрана старого телевизора КВН, вырубая звук репортажей, записывает на плёнку магнитофона, взятого в прокате, свой от природы поставленный голос — в Щепкинское училище когда-то поступал… Он был — стрела, дрожащая на тетиве. Наводчик, приникший к орудийному лафету. Спринтер после команды «на старт… внимание…» — в миг перед хлопком пистолета. Он караулил удачу и он её поймал. Раз так — держать, не упускать… «Торжественно… шагают (?).. шествуют (?)…». Зуб ныл, скулил, сверлил, пилил тупой ножовкой. «Чёток и красив шаг спортивного парада».

Натан Григорьевич принёс сигареты «Лайка».

— Отвяжитесь, отцепитесь, я же не курю!

— Я тоже, но мне иногда помогало. Наберите в рот дым и делайте полоскательные движения.

— Полоскать эт само водкой надо, — возник Петрович.

— Ночью-то где её взять? Ты уж совсем — тю-тю…

— Голубчик, да мы разбудим весь ресторан, — поклялся Берковский.

Утром зуб был удалён во врачебно-физкультурном диспансере.

— Я сделаю обезболивающий укол.

— Учтите, доктор, если не поможет, буду зверски кричать и грязно ругаться.

Доктор была молоденькая, видно, узнала — закокетничала:

— Это так на вас не похоже. Но если вам от этого будет легче, я пожертвую своей стыдливостью.

— Спасибо, доктор. От самого Гиппократа.

— Только знаете, за дверью ждёт девочка, спортсменка, вы её напугаете.

Что было дальше, лучше не вспоминать.

И только полегчало.

«Девочка» оказалась здоровилой, апельсиново-рыжей и, невзирая на зиму, веснушчатой. Конопушки, густо обсев вздёрнутый нос, растекались по первосортным золотисто-розовым щекам, какие только у рыжих и бывают. Глянула она на обессиленного пациента сочувственно, хотя и с насмешечкой.

Стоило, право, пустить пару рулад — пугнуть тебя, весёлую.

Томке тренер втолковывал:

— Главная твоя цель какая? Чего от тебя ждём я и коллектив? Чтобы не быть ниже второй десятки. Ведь подумай, какое к тебе отношение? Квартиру получила? Матери путёвки в санаторий-профилакторий — регулярно? Так это ради неё, что ли, передовой, конечно, ткачихи — да мало ли на фабрике передовых? Или ради кого? На сборах сколько сидишь, на четыре пятьдесят в день кушаешь — икра красная тебе, чёрная, зернистая-паюсная, виноград «дамские пальчики»? Это в цехком, не фабком, ты в цех дорогу-то забыла. Всё из директорского фонда. Семён Палыча хлопотами и буквально молитвами. А формочка — разве на нижнереченских она такая? В сборную страны попасть надо, чтобы такие штанишки на попку натянуть, а Семён Палыч эк вас одел, обул… И забудь ты про свой зуб, эко дело — зуб: я сам, как сейчас помню, один раз на лыжне об берёзку, метр в обхвате, лбом саданулся. И не потому, что не обладал техникой — просто весь пылал за коллектив. Лицо как есть раскровенил, а утёрся — и вперёд. Так и ты должна, потому что патриот своего предприятия.