Петр Северов - Последний поединок
Потом подошел ближе. Овчарка сильно натянула плетеный ремень.
— Скажите, футболист, вы имеете детей?
— Да, я имею дочь.
— Маленькая?
— Да.
— А глазки черные? Карие? Какие?
— Голубые.
— Очень хорошо!
Видимо ожидая от своего начальника очередной остроумной выходки, эсесовцы подошли ближе, а поскольку он улыбался, улыбались и они. Обернувшись к ним и вертя перед собой стеком, Радомский проговорил весело:
— У него есть маленькая девочка. Вы слышите? Ему будет интересно это посмотреть.
Он говорил по-немецки, но Николай уловил смысл его слов. Офицеры и солдаты дружно засмеялись.
В этот момент где-то близко послышался гул машины, и огромная, тупорылая, крытая черным брезентом итальянская СПА, тяжело колыхаясь, подкатила к оврагу. Из кабины выпрыгнули два солдата и, прокричав приветствие, вытянулись по стойке «смирно». Из кузова вылезли еще двое. Радомский не обратил на них внимания. Он кивнул Гедике:
— Приступайте…
Офицер стремительно повернулся на каблуках и подал команду. Все расступились, как бы образуя проход, а два высоких, широкоплечих эсесовца стали друг против друга у самой кромки обрыва. Они деловито осматривали короткие толстые, дубинки, взвешивая их на руках.
И вдруг совсем близко Николай услышал детский плач. Он оглянулся: два солдата торопливо выгружали из кузова машины детей. Дети послушно становились по двое, как, наверное, няни приучили их еще в детских садах, и первые пары постепенно продвигались вперед, чтобы колонна построилась быстрее.
Но что это были за дети! Оборванные, немытые, вихрастые, на тоненьких рахитичных ножках, с глазами, полными тоски. Их, наверное, взяли в разрушенной бомбами детской больнице или собрали, бездомных, на горьких дорогах войны. Особенно запомнилась Николаю маленькая белокурая девочка в вышитой украинской сорочке, с голубым поблекшим бантиком на груди. Большинство хмурилось или плакало, а она улыбалась, смотрела в ясное утреннее небо — и улыбалась.
Улыбался и Гедике своей обычной улыбкой. Он приказал детям:
— По двое… За мной…
Пугливо оглядываясь, две девочки прошли мимо рыжего Пауля, мимо офицеров… Эсесовцы, стоявшие у кромки обрыва, одновременно взмахнули дубинками — послышался глухой хруст, оборвавшийся крик… Девочки исчезли в обрыве.
Потом подошла следующая пара. Потом следующая…
Русевича свалила нервная горячка. Сквозь сон он слышал, как отошла машина. Когда он приподнялся и сел, пригорок был пуст. Кто-то больно толкнул его в плечо.
— Вставай! Пошли!
Это был охранник, один из сопровождавших их команду. Николай с трудом поднялся, покачиваясь на подгибавшихся ногах. Ему казалось, словно палуба в шторм, взмывает и опускается земля и медленно кренится дальняя сломанная линия горизонта.
Николай возвращался в лагерь точно в полусне.
* * *На следующее утро он снова вышел за ворота лагеря, снова увидел знакомые хмурые дали, сизые, заснеженные перелески, легкие облака в вышине. Словно подбитая, но ожившая птица, смело и трепетно в нем забилась тайная отчаянная мечта… Бежать! Нет, это казалось невероятным. Но если это казалось невероятным ему, тем более неожиданно это будет для охраны — и, значит, тем больше шансов на успех. Если даже окажется только один шанс из ста — все равно, следует попытаться рискнуть — и умереть. Ну, а вдруг… Ведь может же статься чудо, что он останется жить!
Вскоре, однако, он убедился, что все это было пустым фантазерством. Команду охраняли дюжина автоматчиков и полдюжины овчарок. Они следили за каждым шагом заключенных. Как и в тюрьме гестапо, шаг в сторону и здесь означал смерть.
Работа, порученная команде, а таких команд насчитывалось до двадцати, не имела никакого смысла. В дачной местности, неподалеку от лагеря, вырубался строевой лес. Машины подвозили десятиметровые бревна и сбрасывали их в трех километрах от лагерного лесного склада.
Хорошо накатанная дорога вела на самый склад, но Пауль Радомский приказал экономить горючее. На расстояние этих трех километров заключенные и должны были переносить бревна вручную. Подгоняемые автоматчиками, надрываясь и падая на скользкой обледеневшей дороге, узники Сырца работали от зари до зари. Тот, кто падал и не мог подняться, больше не возвращался в лагерь. Его приканчивали на месте. Николай невольно удивлялся стойкости своего организма: через неделю он еще оставался в числе шестнадцати, чудом уцелевших на этой смертной тропе.
Ночью в тяжкой тишине барака Николай взволнованно рассказывал друзьям, что присутствовал при рождении легенды. Возможно, в дальнейшем развитии своем, в пересказах, это событие стало мало похожим на правду, но было правдой.
Да, это была правда.
Свежим и ветреным утром над Сырцом послышалась песня. Ее дружно пели сильные голоса. Песня приближалась, доносимая порывами ветра, то спадая, то нарастая с новой силой, подобно могучей волне. Николай уловил с детства знакомые слова:
«…И волны бушуют вдали…»
Охранники удивленно переглядывались, выбегали на дорогу и смотрели в сторону города. Это было необычно, невероятно, чтобы над Сырцом, над страшной могилой убитых и обреченных, вдруг зазвучала свободная, просторная, словно сама морская ширь, могучая русская песня. Кто решился петь?! В лагере прогремел сигнал тревоги, и через распахнувшиеся ворота выбежала встревоженная гурьба эсесовцев. Они торопливо устанавливали пулеметы, занимали позиции в заранее приготовленных окопах.
Но вскоре прозвучал отбой.
Это шли моряки Днепровской военной флотилии, захваченные в плен. Все они были приговорены к смерти. В последнее утро, не добившись признаний, немецкое командование приказало соединить их в одну колонну и направить в Бабий Яр. Моряков сопровождали несколько десятков автоматчиков, мотоциклисты с пулеметами, две бронемашины.
Скрученные колючей проволокой, израненные, в окровавленных повязках, матросы прошли по улицам Киева и пронесли с собой прощальную песню. Песня звучала мужественно и грозно, и целая свора эсесовцев не могла ни заглушить ее, ни прервать. Матросы знали свой приговор, и их мужество было страшным. Охранники боялись приближаться к этому яростному строю. Там, где проходили матросы, густые брусничные брызги крови горели и светились на снегу.
С замершим сердцем Русевич с близкого расстояния следил за гордым шествием моряков. Шли они размеренно, неторопливо, твердо печатая шаг, и посиневшие связанные их руки кровоточили. Ленточки бескозырок вились на ветру. Позже, после того как прогремело несколько залпов, в лагерь пронесли кого-то на носилках. Как оказалось, это был гауптштурмфюрер СС Оскар Грюнне; издеваясь над пленными, он забыл об осторожности и приблизился к морякам. Вскоре он умер от удара ногой в живот.
А на следующий день, неизвестно какими путями, в лагерь проникла весть о матросе, поднявшемся из могилы. Он задушил обер-лейтенанта Шюцлера.
Ночью в бараках были слышны сигналы тревоги и выстрелы. Передавали, что этого удивительного человека — то ли реальность, то ли вымысел — разыскать и схватить охранникам не удалось.
Так или иначе, но Шюцлера обнаружили в Бабьем Яру мертвым. Он руководил похоронными командами. Заключенные из похоронной команды уверяли, что видели, как из-за могильной насыпи поднялся матрос и схватил в объятия обер-лейтенанта.
С этой ночи бессмертный моряк мерещился каждому часовому. Он незримо присутствовал в лагере, наводя на эсэсовцев страх. Они боялись. Вооруженные до зубов, они трусили. Призрак мщения встал над лагерем и не давал тюремщикам покоя.
— Не знаю, верить или не верить, — в раздумье говорил Николай. — Я слышал, что некоторых матросов зарыли живыми. Возможно, и оказался среди них счастливец — он отомстил и еще будет жить. Но главное, вот что осталось и в памяти у меня и в сердце, — как шли они, отчаянные, будто не испытывая боли, не чувствуя холода, не зная страха… Если уж умирать, так только так, как они.
Он говорил о смерти, но верил, все время верил в жизнь.
На Сырце и в городе
Шефу не особенно нравились участившиеся отлучки Нели. Он выходил из себя, багровел, кричал:
— В конце концов! Я вас кормлю, одеваю, обуваю, а вы опять куда-то исчезаете! Можете искать другого такого дурака, как господин Шмидт!
Но ласковый тон, каким умела говорить с ним Неля в эти минуты, действовал на шефа неотразимо.
— Мне нужна хорошая хозяйка, — ныл он уже мягче. — Иначе я тоже займусь преферансом или другой азартной игрой. Я все могу проиграть, даже вашу прическу!..
Она притворялась испуганной и начинала хныкать, после чего, точно по заранее намеченной программе, шеф окончательно смягчался и между ними устанавливался мир. Впрочем, господин Шмидт стал более наблюдательным: он следил за каждым шагом любовницы, особенно с той минуты, когда, украдкой проверяя ее сумочку, увидел билет агента полиции.
