Александр Нилин - Видеозапись
Зерчанинов не сказал про написанное прямо, что это бред, но намекнул.
Я и сам понимал, что услышанная при воспоминании интонация никак не инструментована, но все надеялся, что еще встречусь с Бобровым – он жил неподалеку от меня, на Соколе, – и рано или поздно разовью пластическую идею, доведу ее до товарной ясности.
Но больше мы никогда не встретились с ним. В первый летний день позвонил Дворцов из ТАСС: «Умер Бобров».
А на следующий, кажется, день Зерчанинов предложил мне забыть про тот бредовый очерк и попробовать написать все заново, написать очень быстро – в уже готовый практически десятый номер. Опять – через двенадцать лет после очерка об Агееве – «Юность», опять октябрьский номер…
Самые близкие из друзей называли его в своей компании бомбардиром.
Сейчас бомбардир – слово, клишированное спортивной прессой, затертое приблизительностью применения. Любой из забивших любой из голов в любом из матчей имеет шанс в наших поспешных рецензиях на игру именоваться впредь бомбардиром.
Друзья же Боброва, главным образом, имели в виду сам характер Всеволода, его отзыв, отзвук на жизнь и судьбу, его настойчивую в отношениях с жизнью и судьбой ясность. Он никогда, как считают друзья, и не скрывал своих бомбардирских наклонностей. Что, впрочем, вовсе не всегда оборачивалось для него благополучием.
Он был приметной фигурой разных времен, хотя, пожалуй, до последнего своего часа оставался человеком времени, его наиболее прославившего.
В последние годы на стадионах его иногда называли «человеком в кепке».
В сороковые годы многие – и спортсмены, и не спортсмены – носили кепки из букле с серебряной искрой. Как Бобров.
Годы были послевоенные – к штатской одежде большинство людей только привыкало. Он был лучшим форвардом армейского клуба – находился в эпицентре всеобщего тогдашнего увлечения – почему бы не признать именно его законодателем моды?
Время шло, и уже самые знаменитые люди привыкли придерживаться какой-то общей для всех преуспевающих граждан моды.
А Бобров продолжал носить кепку из букле с серебряной искрой.
На красной драпировке крышки гроба несли фуражку с голубым околышем. Хоронили полковника Военно-Воздушных Сил, кавалера ордена Ленина, выпускника Военно-Воздушной Академии Всеволода Михайловича Боброва.
Один пятидесятилетний болельщик, доктор наук, пришедший на гражданскую панихиду по Боброву, высказывал позже мысль, что люди, восхищавшиеся игрой Боброва в первые послевоенные годы, заняли в дальнейшей жизни ключевые позиции – и акции Боброва продолжали расти и после завершения им карьеры игрока, он не терял своего значения, благодаря возвышению людей, покоренных когда-то его молодой удалью.
Но разве же не оставался Всеволод Бобров приметой победительной молодости, которой все по плечу, и для тех, кто больше не побеждал, кому большая судьба не задалась?
Больше полутора часов шли люди мимо его гроба. Потом назвали цифру – число пришедших проститься с ним: около одиннадцати тысяч…
Да, он был вхож ко многим влиятельным людям. И не безуспешно пытался, в свою очередь, повлиять на этих людей, имеющих право влиять на события. Он входил к ним запросто. Не затрудняя себя дипломатией, обращался с прямыми просьбами, не тревожась особенно получить отказ или встретить недоумевающую строгость обращения. Что-то было, конечно, в этой повадке и впрямь от бомбардира. Но в прорыв-то он шел не иначе, как выполняя чью-то просьбу. Без недовольных гримас собирался и шел к начальству просить за того, кто к нему обратился за помощью. И уж никаких проблем не существовало, если помочь товарищу зависело только от него.
На пятидесятилетии его, в ресторане, когда после банкета собрались уже расходиться, вдруг обнаружилось, что исчезла куда-то гора подарков. Бобров рассмеялся. И не для того даже, чтобы разрядить общую неловкость, – искренне: «Что бы это за юбилей был, если безо всяких происшествий…»
Отсутствие широты в людях его коробило. До того доходило, что двум всемирно известным игрокам он пристрастно во всех доблестях отказывал, говоря, что заметил, как они, выходя из трамвая, напоминают: кто кому за билет три копейки должен.
И уж никому не прощал трусости в игре. Замеченный в трусости игрок переставал для него существовать, несмотря на все свои спортивные таланты. Про ведущего игрока команды, которую он тренировал, Бобров говорил: «Да пусть он тридцать мячей за тайм забьет – для меня он не игрок. Боится встык идти…»
Для самого Боброва никаких соображений собственной безопасности не существовало.
«Я ненавижу себя, если не сделал на поле того, что должен был», – признавался он.
С ним обращались и на футбольном поле и на льду беспощадно. Он почти не знал сезона без тяжелейших травм. Но принимал это с какой-то гордой покорностью. Без злости, почти с пониманием, правда, снисходительным, вспоминал защитников, нанесших ему травмы. Он же знал, что дано ему было, как игроку, и представлял неизбежность расплаты за талант, в одни руки данный, в одни ноги, в одну голову, которая при всех кружениях, солнцеворотах, соблазнах, сопровождающих успех в жизни, не потеряла ясность цели. Не мишени, как нередко бывает в спорте, а цели…
В скорбном течении прощающихся с Бобровым к спортивному дворцу армейцев приближается и старейший репортер, первым написавший о нем.
Вообще-то, Бобров был из тех спортсменов, что делают самими своими карьерами имена журналистам.
Он оправдывал любые преувеличения, превращал их в эмоциональную реальность, где не только совершался, происходил, продолжался он сам, но и действовали все те, кто видел его, сталкивался с ним. Своим исполнением Бобров поднимал людей до футбола, до хоккея – не разрешал никому снисходить до игры, оставаться ею не захваченным.
Большой игрок всегда индивидуален в своем выражении.
Но никогда не принадлежит себе до конца.
Он делит себя со зрителем, с главным соперником, с партнером.
Бобров не был всеобщим любимцем.
Он привлекал как раз сложностью своих отношений со всем спортивным миром.
Сам он, скорее всего, стремился к простоте.
Но Бобров был, как уже замечено, во всем бомбардиром.
Он выходил один на один не только с вратарем, но и с самой игрой.
Его упрекали за индивидуализм. (Выражение даже существовало «Бобер дорвался». В дворовых командах ругали самых талантливых мальчишек за то, что «дорываются». Как «Бобер». Только сравнение с «Бобром» заглушало любую укоризну.) На него сердились иногда и очень уважаемые игроки. «Страшный человек – Севка. Всех всегда подминал под себя. Дай ему – и только», – сколько уж лет спустя после совместных выступлений обижался на него Василий Трофимов.
Но он ничего в своей игре менять не соглашался. Он считал – и не раз говорил об этом и завершив карьеру игрока, – что большой футбол немыслим без солистов.
И командная игра без солистов не движется.
Причем, объяснял он, не в том только дело, что вся команда на него работает, но и в его необычайной щедрости и широте по отношению к команде, по отношению к футболу.
Солист работает не меньше, а больше всех остальных. Но работает в направлении совершенства своих богом данных качеств. Ничему другому ему, скорее всего, учиться уже не надо. Однако то, что умеет, чем знаменит, надо постоянно доводить до непостижимого противнику совершенства. Пусть знают, в чем он силен, но ничего этой силе все равно противопоставить не смогут. Тренер ЦДКА Борис Аркадьев считал и считает его непревзойденным дриблером – в обводке ему не было равных, считает наш старейший тренер, повидавший великих форвардов и до Боброва, и после того, как Бобров перестал играть в футбол.
Каскад его финтов, возникавших из размашистого бега, не переставал быть неразрешимой для защитников проблемой, независимо от того, скольким из них поручалось стеречь, опекать форварда Боброва.
До самых тяжелых своих повреждений он бежал неудержимо быстро. Но и заторможенный неизлеченными до конца травмами, Бобров оставался миной обманчиво замедленного действия. Взрывался в моменты, как раз решающие исход игры.
Среди знаменитостей спортивного мира, прощающихся с ним, в большинстве – люди, чья судьба сложно переплелась с его судьбой.
Кого ни возьми…
Он бывал соперником и для партнеров. Но ведь и партнером для соперников. Я не только игру его за «Динамо» в английском турне имею сейчас в виду. Он отнимал, вырывал у противников победу, но само напряжение борьбы добавляло им славы. Он бывал трудным, несговорчивым партнером, но отличиться при нем на поле, на его фоне было неизмеримо достойнее, чем главенствовать в отсутствии Боброва.
В почетном карауле: динамовцы Михаил Якушин, Константин Бесков, Всеволод Блинков, одноклубники Владимир Никаноров, Анатолий Башашкин, Юрий Нырков, знаменитые хоккейные тренеры Анатолий Тарасов, Николай Эпштейн, Аркадий Чернышов, Дмитрий Богинов, Борис Кулагин, Виктор Тихонов.
