Сергей Белов - ДВИЖЕНИЕ ВВЕРХ
Это вступление наверняка было необходимо с учетом того, что народная молва давно превратила нас с Гомельским чуть ли не во врагов. Апологеты Александра Яковлевича достаточно часто упрекают меня в неблагодарности, черствости по отношению к своему многолетнему наставнику, которому я «обязан всем». Вряд ли я особо любим и кругом экзальтированных почитателей Владимира Петровича Кондрашина, которыми любое сомнение в величии ленинградской школы баскетбола и в том, что ее разрушили происки Москвы во главе с Гомельским, подчас воспринимается наравне с отрицанием Холокоста.
Я далек от политики, тем более местечкового толка, и не хочу иметь ничего общего со штампованным и истеричным восприятием личностей Гомельского и Кондрашина. Это не мешает мне как критиковать их, высказывая свою точку зрения, так и считать их обоих великими людьми и бережно относиться к их памяти.
ГомельскийСразу же я хотел бы расставить точки над «i» по поводу моей «черной неблагодарности» по отношению к Гомельскому. Я знаю, что многим обязан своему многолетнему наставнику, и, безусловно, благодарен ему за это, однако его роль в моем успехе я не стал бы возводить в Абсолют. По крайней мере, формулировка «Белов обязан Гомельскому всем» коробит меня и кажется мне полным бредом.
Действительно, Гомельский привлек меня в сборную, наверное, не без его участия я попал в ЦСКА, он «авансом» взял меня в двенадцать на чемпионат мира в Уругвай, создавал для меня впоследствии материально комфортные условия в клубе и сборной. Но всего этого не было бы, если бы я упорнейшим трудом не взращивал свое мастерство, не старался использовать все предоставляемые мне судьбой шансы, не становился постепенно лидером команды. Кто-кто, а Александр Яковлевич не был альтруистом и не стал бы транжирить столь непросто дававшийся ему тренерский и административный ресурс из одной лишь симпатии к баскетболисту. Да и не было у него ко мне никакой особой симпатии, по крайней мере, на первых порах. На завершающем этапе моих выступлений — и подавно.
На самом деле, жесткая трепка, устроенная мне Гомельским в сборной поначалу, в чем-то пошла мне на пользу, окончательно лишив юношеских иллюзий и дав настоящую мужскую закалку. Но в чем-то она пошла мне и во вред. Вместо того чтобы развивать свои лучшие индивидуальные качества, готовясь к их полноценной реализации на площадке, я боролся за выживание, за место под солнцем, и, прояви я чуть меньше настойчивости и бойцовских качеств, мир мог бы вовсе не узнать баскетболиста Сергея Белова.
С другой стороны, Гомельский не был врагом себе и не мог не использовать по полной те тренерские возможности, которые на определенном этапе стала предоставлять ему моя игра. В любой стране, даже такой громадной, как СССР, обойма элитных спортсменов не так уж велика, и не поддерживать лидеров в своем виде спорта, не давать им выступать на высшем уровне не позволили бы любому самому авторитетному тренеру.
Помощь и поддержку Александра Яковлевича, его роль в моей спортивной судьбе я высоко ценю и не преуменьшаю. Но и переоценивать их не надо. Конструктивное, профессиональное и обоюдно выгодное сотрудничество — вот как правильно все это называть.
Отношение Гомельского к игрокам претерпевало несколько этапов эволюции. Поначалу, на стадии становления спортивного мастерства баскетболиста, могучая личность Александра Яковлевича доминировала над ним подавляюще. В случае выхода игрока на лидирующие позиции в команде отношение «главного» менялось — становилось более уважительным и доверительным. Впрочем, это никогда не мешало ему в любой момент вернуть все на круги своя — при первых признаках утраты игровых кондиций, появления «неправильных» настроений у игрока Гомельский запросто мог «размазать» любого лидера, еще недавно входящего в близкий доверительный круг его общения.
Наконец, на завершающем этапе карьеры игрока отношение к нему Гомельского зависело от уровня амбиций подопечного и от реальности его притязаний на лидерство по окончании выступлений. Если эти притязания имели под собой хоть какое-то основание, у ветерана могли начаться проблемы. Если нет — игрок просто благополучно уходил из большой игры, получая в награду за многолетнюю лояльность «главному» непыльную административную или тренерскую должность в системе армейского спорта.
В общении с Александром Яковлевичем я прошел все эти этапы. Первый начался в конце 1965-го, когда я впервые был приглашен на сбор молодежной команды СССР, фактического резерва основной национальной команды. Главным впечатлением от организации работы было тогда, как я уже рассказывал, непонимание смысла тренировочных объемов. Я и потом всегда со скепсисом относился к безумным нагрузкам, апологетом которых был Гомельский (впрочем, как мы увидим позднее, и Кондрашин тоже). На сборе в Леселидзе, о котором я тоже рассказывал, эти нагрузки, их непонятный для меня смысл удручили меня и испортили первое впечатление от встречи со сборной.
Мое отношение к Александру Яковлевичу на тот момент можно было охарактеризовать одним словосочетанием — безмерное уважение. Я осознавал его величие, особенно явное на фоне моего собственного ничтожества, ощущал разделявшую нас гигантскую дистанцию. В Леселидзе я, кстати, по каким-то причинам оказался посаженным в столовой за один стол с Гомельским, и, честно говоря, на протяжении всего сбора у меня кусок в горло не лез, таким было уважение к мэтру.
Без крайней необходимости ближе, чем на несколько метров, я к Гомельскому тогда старался не приближаться.
Александр Яковлевич, как это могло показаться, не стремился сокращать эту дистанцию. Меня он просто не замечал. В двойку отобранных им для участия в турне национальной команды резервистов я не попал.
Первые признаки потепления в его отношении ко мне наметились после первых игр, проведенных мной за сборную. Вероятно, отметив некоторые удачные действия в моем исполнении, мэтр стал «замечать» меня — заговаривать, общаться, подбадривать. При этом, разумеется, формат взаимоотношений не выходил за рамки диалога «профессор — первокурсник». Иначе тогда и быть не могло.
Что мне еще запомнилось из первого опыта общения с Гомельским, так это его полный контроль над ситуацией, владение всеми аспектами и нюансами существования команды. Гомельский вел себя как хозяин, босс, уверенно проводящий свою линию. Сразу бросился в глаза авторитарный стиль его руководства, не предполагающий возражений и дискуссий. Авторитет Гомельского, его доминирование ощущались во всем, вплоть до мелочей. Этот авторитаризм Александр Яковлевич успешно совмещал с абсолютными лояльностью и дипломатичностью по отношению к спортивному и партийному руководству.
По мере роста моего спортивного мастерства и опыта игрока главный тренер дозированно увеличивал меру своего доверия и расположения ко мне. Появилось место для доверительных бесед, даже обращения тренера за советом. Возможно, расположение ко мне у Александра Яковлевича со временем сложилось большее, чем к кому бы то ни было. Хочу надеяться, что я оправдывал его своей игрой.
Доверие «главного» сложившимся мастерам не становилось для них, как я уже говорил, индульгенцией на всю оставшуюся жизнь. В повседневной жизни команды, особенно на тренировках, от Гомельского доставалось порядочно всем, и «молодым», и ветеранам. Нередко во время игры или тренировки он мог наорать и на меня. При этом знал, что я не сломаюсь, не опущу руки, а докажу свою правоту игрой.
Некоторые игроки, уже имевшие большой стаж выступлений и опыт, продолжали панически бояться главного тренера. Помню анекдотический случай, когда Ваня Едешко, уже Олимпийский чемпион, но с пожизненным для Гомельского клеймом «кондрашинец» на лбу, приехал на игру с двумя кроссовками на одну ногу — перепутал, собирая сумку. Как вы думаете, как вышел из положения этот зрелый мастер баскетбола? Разумеется, отыграл в этих кроссовках!
Возможно, что-то из мнения игроков Гомельский и использовал, но в большей степени, думаю, эти беседы рассматривались им как элемент воспитания подопечных, мотивации их хорошей игры и преданности тренеру. Вообще-то говоря, чужие мнения и рекомендации в качестве объективной реальности для Гомельского не существовали. Разумеется, как умный человек, Александр Яковлевич использовал имеющиеся опыт и примеры других, но в силу выбранной им политики никогда этого не признавал.
Все, что делал Гомельский, было окружено ореолом исключительности и неповторимости, причем окружено им самим. Делать что-либо правильное и полезное для команды в его интерпретации мог только он. Даже своего многолетнего напарника Озерова он регулярно подвергал обструкции. Приезжая из какой-то отлучки на сбор, которым в его отсутствие руководил Озеров, он начинал с деланного возмущения: «Ну и что, что за ерундой вы тут занимаетесь, нельзя и на несколько дней вас одних оставить» Нет нужды говорить, что через пару дней его работы с командой тон оценок резко менялся: «Ну, вот, совсем другое дело»
