Анатолий Голубев - Убежать от себя
Над дверью заполыхала, точно мигалка на крыше машины «скорой помощи», красная лампа, оповещая команду, что перерыв заканчивается. Когда красный свет замрет, наполняя раздевалку тревожным отсветом, – пора на лед.
Не дожидаясь этого момента, Рябов открыл дверь и шагнул в ярко освещенный коридор, набитый репортерами. Засверкали блицы. Но и они не смогли помешать Рябову ощутить, что за спиной, над дверью, замерла лампа красного света.
Начинался второй период.
Шведы выкатывались на лед с плохо скрытой настороженностью, за которой бушевала радость, видно нашедшая свой выход прежде всего там, в раздевалке…
«Для них…– успел подумать Рябов, – перерыв был настолько же короток, насколько для нас долог. Так всегда…»
Шайбу вбросили. Она отскочила к капитану. Словно стремясь делом подтвердить мнение Рябова о его необычайном чутье, Глотов кинул шайбу вразрез между защитниками. Профессор, раскатившийся из своей зоны, успел перехватить ее возле самой синей линии и протолкнуть под конек правого защитника. Теперь оставалось только самому проскользнуть мимо могучего тела в золотистой форме. Тот слишком поздно понял, где шайба. И еще позднее принял решение не гнаться за ней, а принять на корпус стремительно накатывавшегося русского.
Поздно, непоправимо поздно! Красное, будто объятое пожаром, тело мягко обогнуло шведа. Уже никакая сила не смогла столкнуть их во встречном ударе. Предчувствие надвигающейся беды заставило шведа пойти на рискованный шаг: он выкинул вперед длинную, костистую ногу в попытке подсечь атакующего.
«Подножка!» – охнув, успел лишь подумать Рябов. Глотов в невероятном пируэте повис в воздухе, но удержал равновесие. Когда вновь почувствовал твердый накат льда под коньком, уже находился перед воротами один на один с вратарем. Шайба плавно скользила на крюке, подобно подсадной утке, маня: «Ну, что же ты?!»
Всю силу своего тела, всю инерцию раската, чудом сохраненную в борьбе с защитником, Глотов вложил в бросок. Черный диск на мгновение исчез из поля зрения всех: и Рябова и вратаря, и зрителей. Наверное, и Глотов не успел проследить глазом за ней, поскольку сразу же второй защитник ударом плеча сбил его с ног, и капитан пошел головой в борт.
Рябову показалось, что гулкий удар шлема о дерево вовсе не удар шлема: это шайба с таким грохотом врезалась в сетку.
Вратарь раздраженно выковырял шайбу из ворот и злым ударом, взяв клюшку двумя руками, отправил к центру, судьям. Глотов тяжело поднялся на ноги и, согнувшись, держась за шлем, желая как бы заткнуть уши и не слышать свиста трибун, покатился к загону.
Рябов принял его двумя руками, обнял и громко сказал:
– Спасибо, Юрочка! Отлично сработано! – И, повернувшись к команде, добавил: – Так и продолжайте!
Смешно, но факт. Сборная будто ждала именно этого бесценного указания, чтобы заиграть в полную силу, легко, вдохновенно. И хотя гола не было еще двенадцать минут, но каждой секундой, даже когда шведам удавалось войти в нашу зону защиты, игра принадлежала парням в красной форме, которые везде были чуть-чуть раньше шведов. А из этого «чуть-чуть» складывалась убедительная картина того, что красных на поле больше. Пожалуй, это даже показалось и шведам. При очередной смене составов они просчитались и оставили на льду шесть полевых игроков, за что немедленно были наказаны двухминутным штрафом.
Подобно бильярдной партии, разыграли «кормильцы» трехходовую комбинацию, и штрафник, просидев на скамье лишь 25 секунд, вновь вышел на поле. А счет стал ничейным: 3:3!
Зал недоумевающе и немного разочарованно загудел.
Глотов, добивший и эту шайбу, после того как она отскочила от очень здорово сыгравшего во втором периоде шведского вратаря, будто преобразился. Ему удавалось все.
Самочувствие Глотова передалось и Рябову. Он всегда дорожил подобным сладостным подъемом, так хорошо ему знакомым еще с тех лет, когда играл сам.
Однажды этот хоккейный кейф он поймал в самом конце сезона, почти на излете своей спортивной карьеры. В одной встрече умудрился забить пять трудных и красивых шайб.
– Вот это была игра! – вскричал он, стягивая через голову клубную майку.– Никогда не испытывал ничего подобного! Удивительно не то, что забил! Удивительно, как я уцелел в этом чертовом колесе! Помню…– орал он на всю раздевалку, поспешно захлебываясь и не в силах сдержать острое желание выговориться после полутора часов молчаливой и тяжелой работы.– Помню избыток сил! Будто кто-то снял с плеч полутонный груз и сам я невесомый. Все удавалось…
Монолог Рябова никто не слушал: у каждого накопилось достаточно своих переживаний, которыми хотелось поделиться. Он умолк, бормоча про себя все то, что хотел рассказать товарищам.
…Счет был ничейным, но к Рябову вернулось твердое убеждение в победе. Пошла игра. Он ценил ее куда важнее забитой шайбы. Когда у команды идет игра, всегда есть возможность взятия ворот.
Извечна мечта тренера: вырастить такую звезду, которая бы всегда, при необходимости, могла выйти на лед и забить недостающую шайбу. Но Рябов больше ценил таких звезд, которые, когда надо, могли бы прикрыть подступы к своим воротам, умели бы тянуть время, раскатываясь по кругу с шайбой, приклеенной к крюку. Глотов стал такой звездой.
Хоккей – игра коллективная, не так ли? Один человек не может выиграть у целой команды. Но сегодня тысячи людей видели, как Глотов сделал это: он забил еще один гол.
Бросил шайбу от синей линии и сам ринулся за ворота. Повторный бросок партнера пошел низом, и Глотов выскочил на «пятак»! Шайба легла на крюк. Легкое кистевое движение…
«Надо быть в нужном месте в нужное время, и шайба будет там же. Это и есть мастерство».
Чем явственнее ощущали ребята тяжесть золотых медалей, тем легче становилось Рябову.
«Игра сделана. Теперь лишь подправить кое-какие мелочи, чтобы игра была достойна чемпионов…»
27
Часто ли прошлое приходило к нему? Как ко всякому человеку. Может быть, чуть чаще. Порой Рябову казалось, что он стоит в прошлом обеими ногами, как некогда стоял на стрелке двух сибирских рек по колено в прибрежном иле, а два потока сливались у его ног в одно сдвоенное могучее русло. Но он не помнил, сколько ни ворошил свою память, чтобы прошлое так обостренно сталкивалось в его дне сегодняшнем с будущим, и не ближайшим, а всем будущим. Тем, которое раз и навсегда – смешно в его годы рассчитывать на возвращение – наступит после коллегии в понедельник. Наступит уже завтра. Прошлое – долгие годы тяжелого физического труда, сдобренного не только потом, но и солью, но и перцем острейших эмоций неудачи и победы, и будущее – такое непонятное, такое пустое, как никогда, вдруг двинулись на него с двух сторон. А ведь всю жизнь он гнался за будущим, стремился в него, жил им, представлял его не только в общих чертах, но и в мельчайших подробностях.
Теперь же прошлое являлось к нему сюда, в Салтыковку, не просто в виде воспоминания – оно приходило зримо, олицетворенное в образе Валюхи, Валечки, Валентины Петровны…
«Нынешнюю фамилию ее я даже и не знаю толком. Говорила, что вышла замуж. Потом вроде разошлась и вернула свою прежнюю девичью фамилию. Потом узнал, что ни за кого замуж она не выходила. И распустила слух, чтобы позлить меня, после того как расстались…» – вспоминал Рябов, шагая вдоль шоссе по неровным плитам тротуара к станции. Звонок Валентины он воспринял как нечто естественное. Как многое, что сегодня, в этот странный день, вдруг совершается и становится из редкого, непривычного закономерным и желаемым.
Позвонив, Валентина, не распространяясь ни о чем, сказала, что он ей очень нужен, что она в телефонной будке на Курском вокзале, что через полчаса будет на платформе Салтыковская и просит его подойти.
Рябов предложил зайти к ним.
– Мне бы не хотелось говорить с тобой при Галине…– почти загадочно заявила она.
– Но Галина тактичный человек – она не будет мешать. Она-то уж про нас все знает…
– Это верно. И вот потому прошу тебя – выйди на платформу. Я тебя долго не задержу. Первым же обратным поездом и вернусь. Прошу тебя. Ты мне сэкономишь немало времени…
Он согласился. Шагая по пустынному тротуару, поглядывал вокруг – на старенькие домики, на самоцветную мозаику крыш за низкими кронами фруктовых деревьев, на отдаленные вершины сосен – только маленький островок их сохранился в самом центре поселка, у большой поляны. Старожилы говаривали, что некогда здесь красовался великолепный сосновый бор.
Навстречу бежали редкие такси, словно угорелые, а он шел не спеша. До приезда Валентины было время: ходу от дома до платформы минут семь – десять. Он никогда не ездил сюда электричкой, всегда машиной, и потому шел этой дорогой впервые.
Когда закрывал калитку, Галина, работавшая в саду и не слышавшая разговора по телефону, только спросила вослед:
– Далеко?
