Евгений Загорянский - Повесть о Морфи

Хотя… Он припомнил вечер в Париже. Раз шахматы способны вызвать такой энтузиазм толпы, с этим приходится считаться. И он перестал противиться.

В отеле благообразный старичок в цилиндре спросил Пола, уходя: нет ли у мистера Морфи каких-либо пожеланий?

– С кем имею честь? – спросил Пол. Он принял старичка за кого-то из отельной прислуги, но старичок приосанился.

– Моя фамилия Джонс, мистер Морфи, Хайрам Иезекииль Джонс. Я стою шестнадцать миллионов долларов и являюсь заместителем председателя комитета!

– Какого комитета, мистер Джонс?

– Комитета по встрече и чествованию национального героя! – отчеканил старичок.

– А разве есть такой комитет?

– Конечно есть, мистер Морфи! Он был создан еще осенью, после первых ваших побед в Европе. С декабря комитет собирал средства для встречи и под… – старичок поперхнулся… – одним словом, для встречи. А 25 мая мы завершим свое дело и объявим комитет распущенным.

Мистер Хайрам Иезекииль Джонс церемонно поклонился Полу и вышел.

Банкет в «Метрополитэне» кончился рано и не успел утомить Пола: в Европе он прошел должную тренировку. Однако в речах ораторов звучал особенный, воинственный восторг, какого Пол не слышал ни во Франции, ни в Англии. Здесь о его успехах говорили так, точно он завоевал и покорил Европу, бросил ее связанной к ногам своего шахматного коня.

«Но у шахматного коня нет ног, джентльмены! – хотелось ответить Полу. – Я только лишь играл в шахматы, больше ничего!»

Он начинал понимать, он был первым американцем, победившим Европу, счастливой приметой, выразительным примером, божьим благословением… Все работало на него. Празднуя его победу, все эти люди лелеяли мечты о своих собственных…

После банкета Пол успел заехать в нью-йоркский шахматный клуб, где его встретили овацией.

В разговоре с секретарем клуба молодым Фредериком Перрэном, братом новоорлеанского, Пол сказал, что думает впредь давать всем американским шахматистам слона вперед.

Перрэн задорно усмехнулся.

– Мне кажется, мистер Морфи, вы склонны недооценивать американских шахматистов. Очень многим из них давать вперед слона совершенно невозможно!

Пол посмотрел в его раскрасневшееся лицо и спросил негромко:

– Вероятно, мистер Перрэн, вы имеете в виду себя самого?

– Хотя бы, мистер Морфи!

– Так не угодно ли попробовать?

Они сыграли четыре партии со счетом 3:1 в пользу Пола.

Перрэн бесновался и кричал, что Пол просто гипнотизирует его, что никогда еще в своей жизни он не играл так слабо…

Пол предложил сыграть на следующий день второй матч, подлиннее. Такой матч был сыгран и закончился разгромом Перрэна со счетом +8, -2, =2. Как это часто бывает, в лице Перрэна Пол отныне приобрел врага.

– У нашего мальчика испортился характер! – с грустью сказал на банкете судья Мик. – Слава портит людей!

Действительно, Пол не был теперь так мягок и предупредителен, как полтора года назад.

На одном из нью-йоркских приемов полковник Мид, председатель Американской шахматной ассоциации, говорил в честь Пола пространное хвалебное слово и дважды упомянул о его «шахматной профессии». В первый раз Пол дернулся, но смолчал. Во второй раз он вскочил с места, побелев, и резко перебил оратора.

Дрожащим от злобы голосом он сказал, что никогда не был шахматным профессионалом и не собирается им становиться, что он не заработал шахматами ни пенни и не собирается ими зарабатывать, что он юрист по профессии и требует от полковника Мида надлежащих извинений…

И смущенный, побагровевший Мид принес Полу извинения, взял обратно свои неудачные слова и лишь после этого смог закончить свой спич. Вряд ли и он после этого стал относиться к Полу сердечнее.

Наконец пришло 25 мая, которого Пол ждал как манны небесной. Ему не терпелось поскорее уехать домой, он считал дни до своего отъезда, на улицах ему мерещился окликавший его нежный голосок Эллен.

Беломраморный зал университета был набит битком, когда на эстраду вышел маленький победитель.

Его встретили такой жаркой, несмолкающей овацией, что ей, казалось, никогда не будет конца.

Джон ван Бюрен, сын президента Соединенных Штатов, вручил Полу «подарок нации». Когда был отдернут занавес, зал ахнул. На низком столике стояла шахматная доска розового дерева, инкрустированная серебром. Белые фигуры были из серебра, а черные – из литого червонного золота. Те и другие стояли на сердоликовых пьедесталах.

Надпись на овальной золотой пластинке гласила:

«Полу Морфи в знак признания его гения и в свидетельство глубокого уважения от друзей в Нью-Йорке и Бруклине. 1859 год».

На второй золотой дощечке были выгравированы имена четырнадцати величайших шахматистов всех эпох, причем последним шло имя Пола Чарлза Морфи.

Джон ван Бюрен сказал длинную речь, в которой снова упоминалось о том, что Полу «суждено было стать первым американцем, добившимся безусловной победы над европейцами…» В речи говорилось также, что Пол стяжал себе всемирную славу не только своей шахматной силой, но и отменными качествами американского джентльмена: смелостью, скромностью и щедростью…

– Недаром, мистер Морфи, один из ваших противников, мсье Сент-Аман, назвал вас в печати шахматным Баярдом!

Леди и джентльмены! Прошу Вас присоединиться ко мне в воздаянии почестей Полу Морфи, всемирному шахматному чемпиону!

Этим закончил свою речь Джон ван Бюрен, и долгое время мраморный зал так грохотал, что нельзя было расслышать ни единого слова.

После Джона ван Бюрена выступил мистер В. Дж. А. Фуллер, от имени комитета презентовавший Полу большие золотые часы знаменитой марки «Уолтхэм».

Это были часы, сделанные по специальному заказу.

Корпус их был усыпан мелкими алмазами, а на заводной головке красовался крупный голубой бриллиант. Цифры на циферблате отмечались шахматными фигурками тончайшей художественной работы.

На первой крышке был выполнен выпуклый американский герб, а на второй – инициалы: П. М.

На внутренней стороне крышки было выгравировано: «Полу Морфи от нью-йоркского организационного комитета как дань его гению и заслугам. Нью-Йорк, май 1859 года».

Когда все речи были сказаны, пришел черед Пола держать ответное слово. Он не готовился к нему, размах чествования был для него совершенно неожиданным. Смысл торжества был ему ясен, Фуллер тоже не обошелся без фразы о том, что «вы, сэр, были первым человеком, обеспечившим бесспорный триумф американского интеллекта»… Все было понятно, можно было угодить организаторам и толпе восторженных зрителей, подыграв на этой струне. Но именно этого Пол и не хотел. Он сказал довольно длинную речь о шахматах, которую вовсе не собирался говорить. Он назвал шахматы искусством и подчеркнул их способность поднимать и облагораживать общество. Он сказал, что если шахматам удастся одержать полную победу над картами, то общественная мораль от этого выиграет неизмеримо, ибо карты являются ее бичом и позором.

Но здесь он почувствовал, что собственное красноречие заносит его куда-то в сторону, и почел за благо придержать его. Он закончил свое слово горячей благодарностью всем сотням и тысячам новых, дотоле незнакомых ему друзей.

– Пусть они знают, – сказал он, – что я обладаю не только шахматной памятью, но и памятью сердца. Я с гордостью отвезу эти чудесные подарки на мою южную родину и буду хранить как бесценное воспоминание о нью-йоркских друзьях!

Казалось, овация не закончится никогда. Снова, как в Париже, Пол спасся бегством через черный ход.

Вскоре Полу пришлось еще раз вытерпеть пытку чествованием на званом обеде в Бостоне.

Обед состоялся в бостонском отеле «Ревир» под председательством Оливера Уэнделла Холмса. Тосты говорил судья Шоу, член верховного суда Массачусетса, преподобный Уокер, президент Гарвардского колледжа, судья Спаркс и другие высокоинтеллектуальные джентльмены.

Судья Рассел Лоуэлл прочел поэму своего сочинения, посвященную Полу Морфи, победителю Европы.

Спичам не было конца, шахматный клуб «Юнион чесс» преподнес Полу великолепный серебряный венок и множество подарков от частных лиц. Вообще Бостон не посрамил своей славы «самого интеллигентного города Соединенных Штатов»; отзвуки бостонского триумфа Пола спустя много лет все еще доставляли ему неприятности на Юге…

Совершенно выбившийся из сил Пол кое-как забрался в поезд и проснулся лишь подъезжая к Новому Орлеану.

Он смотрел в окно на бесконечные поля хлопчатника и вспоминал события последних дней. Он помнил отчетливо, что делегация нью-йоркских миллионеров предложила ему без обиняков «послать ко всем чертям этот Юг» и устроиться в Нью-Йорке постоянно.

На это он заявил, что никогда не собирался быть профессиональным шахматистом и намерен заниматься адвокатурой у себя на родине. Ему немедленно предложили заниматься адвокатурой в Нью-Йорке, сулили выгоднейшие дела и контракты… а он сел в поезд и уехал домой, никому не сказав ни слова.