Анатолий Голубев - Убежать от себя
– Дочка моя, – тихо сказала Люба и посмотрела на него чуть дольше, как бы проверяя, какое впечатление произвела на гостя эта информация. Девочка вежливо поздоровалась и ушла в комнату помогать матери разбирать вещи. Он прошел в другую и сел на диван.
«Так она совсем не девочка! Если дочке лет шесть, то и ей, очевидно, все двадцать восемь. Никогда бы не подумал, что Люба – мать!»
Рябов смущенно хмыкнул – не так ему рисовался сегодняшний вечер. И уж совсем не в милом семейном кругу с детишками… Чтобы отогнать нахлынувшие сомнения, он принялся хлопотать у стола. Крикнул:
– Где взять тарелки?
– На кухне, – откликнулась Люба.– Похозяйничай сам!
Потом она пришла на помощь, но он спровадил ее, сказав, что сделает все сам. И действительно, когда они с дочкой – принаряженные, а Люба, еще более похорошевшая, – вышли в столовую, ужин, обильный и разнообразный, стоял на столе. Люба не сказала ничего. Дочка – тоже Люба – спросила:
– Придет много людей?
– Нет, дочка, только мы, – сказала Люба-старшая.
– А бабушка придет?
– Нет, я тебя скоро к ней сама отведу.
Рябов пытался представить себе, где может быть отец маленькой Любы и будет ой как весело, если тот сейчас заявится с работы…
Но хозяйка дома села к столу спокойно, и Рябов решил, что она знает, что делает, и пусть все идет как идет.
Обе Любы ели не спеша. Рябов, памятуя о завтрашней игре, почти не пил – так, пригубил фужер сухого вина. Люба, наоборот, наливала себе водку. Младшая с удовольствием тянула лимонад. Они перебрасывались только им понятными словами и фразами, словно говорили на иностранном языке.
Вместе они походили на людей, собравшихся, чтобы мужественно выполнить свой долг – очистить стол от обильной снеди. Младшая, хотя видела столько вкусных вещей явно не каждый день, ела не жадно, так же спокойно, как мать. Наконец Люба-старшая взяла дочь за руку, и Рябов услышал, как хлопнула входная дверь.
«Вот тебе раз! Оставляет в доме, будто знает меня сотню лет. А если я обыкновенный жулик?»
Вспомнив доверчивые глаза обеих Люб, Рябов покачал головой. И мать и дочь нравились ему все больше и больше, как будто знакомство длилось уже вечность, И вместе с этим добрым отношением к хозяйкам все мучительнее вставал перед Рябовым вопрос: а зачем он ворвался в этот дом? Он не успел себе ответить, как вернулась Люба-старшая.
Снова сели к столу.
– А где же муж? – спросил Рябов и, только задав вопрос, подумал, насколько он может быть бестактным. Он и был таким, но Люба спокойно посмотрела на Рябова и просто ответила:
– Он бросил нас… Три года назад…
– И ты не выходишь замуж?
– А дочка?
Люба включила старенький проигрыватель. Начали танцевать. Партнерша двигалась легко и стремительно, будто только в танце раскрепощаясь от своей так бросающейся в глаза медлительности. Но чем веселее становилось им, тем больше Рябов думал о завтрашнем матче и об Улыбине. Если он останется ночевать здесь, то завтра ему будет не только не до урока, который хотел преподать Улыбину, но и вообще не до игры. Чувство ответственности перед собой, решившим сделать что-то, столько раз уже становилось ему поперек дороги к удовольствиям. Сомнение, подобно злому духу, вдруг вырывалось неведомо откуда и ввергало его в мучительную внутреннюю борьбу.
Рябов украдкой взглянул на часы. Люба поняла его по-своему. Она вышла и через минуту вернулась в пестром халатике – такая домашняя, такая горячая…
– Будем ложиться? – спросила она своим обычным голосом, как только что спрашивала, не налить ли вторую чашку чаю.
Именно в эту минуту Рябов победил себя окончательно. Он подошел к Любе, обнял ее, поцеловал в лоб, потом в глаза, потом едва-едва в губы и, отстранив, сказал:
– Спасибо тебе, милая, за чудесный вечер! Но я не смогу остаться. У меня завтра игра.
Легкая, едва заметная тень пробежала по лицу Любы. На мгновение слова Рябова заставили ее замереть. Потом она сказала:
– Хорошо…
Он еще раз поцеловал ее в лоб и ласково погладил по жестким, коротко подстриженным волосам.
– Увидимся завтра. Жду в семь часов у служебного входа на стадионе.
Она не ответила. У дверей осторожно чмокнула его в щеку…
Рябов вернулся в гостиницу, когда все уже спали.
Предыгровой день пролетел стремительно. Перед матчем, когда приехали на стадион, Рябов долго и безрезультатно высматривал Любу – ее не было. Однажды показалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо, но, наверно, он обознался.
Над ним подтрунивали и предлагали отдохнуть после бурной ночи. Но Рябов играл. И наказал Улыбина – тот «посыпался» во втором периоде, и тренеры заменили его в тройке, оставив до конца матча на скамейке.
Довольный тем, что исполнил намеченное, Рябов почти совсем забыл о Любе. Только в вагоне вечернего поезда, которым возвращались в Москву, он вспомнил о хозяйках дома, в котором провел несколько приятных часов.
– Ну, как девочка в постели? – спросил Улыбин сквозь зубы.
– Первый класс! Не то, что ты на льду! – ответил Рябов, по-настоящему счастливый, что в тот вечер все получилось именно так, а не иначе.
19
Когда он сказал жене, что пошел работать, то еще и сам толком не представлял, что подразумевает под понятием «работа». Он не спеша прошел в спальню, где на высоком бюро стояла пишущая машинка – старый «Континенталь» едва ли не начала века, с подкрашенными сложными конструкциями, довольно нелепыми по нынешним общепризнанным стандартам, но приведенный в идеальное состояние, с удивительно сохранившейся картинкой на деке – ярко-желтый вид завода «Вандерер-верке».
Однако Рябов к бюро не подошел. Направился к маленькому письменному столу и тяжело опустился в кресло.
Чистый лист бумаги лежал перед ним. И первым желанием было написать: «Ветер носит слухи от дерева к дереву». Но не затем он сел к столу. И уж не затем, чтобы заниматься рукописью книги, срок сдачи которой в спортивное издательство катастрофически приближался, а даже самой предварительной работе еще не видно было конца.
«Что мне, больше всех надо? Или кто-то, кроме меня самого, может упрекнуть, что я сделал мало для хоккея? Ну что беситься? Конечно, это не только обидно, но и несправедливо – отлучать от сборной в канун серии, для которой я столько сделал. Сделал главное – чтобы сложилась дружина, с которой не стыдно выйти на любой лед. Команда состоит не только из игроков – тренер тоже что-нибудь значит, хотя существует представление, что тренер – фигура самая легкозаменяемая. Убрать тренера перед самыми ответственными матчами– это отнять у команды ум. Ну может быть, слишком сильно сказано. Но лишить памяти – это уж точно!
Сколько собрано здесь! – Рябов невольно протянул руку к стопкам тяжелых тетрадей, лежавших на углу письменного стола, и погладил их, потом кинул взгляд на полку, висевшую отдельно, на которой стояли его книги. Не просто им написанные – им выстраданные.– И советские издания, и зарубежные. Только в Канаде вышло четыре книги – целая хоккейная библиотека. Канадцы интересуются. Уже прислали заказ на новую рукопись, которую я еще не закончил. А тут я должен доказывать, что делал правильно все, и тем не менее буду виноват… Но в чем? Конечно, новые веяния, новые люди… Но простая, механическая смена тренера никогда не приносила пользы общему делу. Мой характер не нравится начальству? Но по-моему, лающий пес куда полезней спящего льва. Уж коль мирились со скверным характером Рябова столько лет, могли бы потерпеть и до окончания серии.
А если попросить по-человечески: дескать, хорошо, я уйду сам – насильно мил не будешь, – но дайте мне довести до конца задуманное много лет назад. Просить? Унижаться? Как хапуга, который хочет урвать себе кусок пожирнее?
Впрочем, еще неизвестно, какой это будет кусок. Может стать комом в горле. Хотя убежден и головой ручаюсь, что выиграем. Не могу сказать, с каким преимуществом, но всеми фибрами души чую запах победы. А они не чувствуют… Страх перед новым рискованным делом – плохой помощник. Но председатель ведь человек с характером, умеющий идти на риск… Он не раз доказывал, что может поступиться даже собственным мнением, если предложенное кем-то принесет делу больше пользы. Конечно, мы далеки с ним от дружеских отношений. Я никогда их не добивался. Он в них не нуждается. Так ведь мы и не в коммунальной квартире, где дружба столь желательна. Каждый делает свое дело, и любовь не обязательна…»
Рябов откинулся в кресле и закрыл глаза. Издалека в тишину комнаты стали вплывать сначала глухие, как бы вполсилы, удары с характерным вторящим эхом – так стучит о борта шайба, когда в утреннем пустом Дворце спорта команда выкатывается на тренировку. Слух Рябова уже отличал удары шайбы от стука клюшек. И эти звуки становились все громче, пока наконец острый скрип льда, стонущего под коньками, да собственный голос, перекрывающий все эти звуки, не заставили его тряхнуть головой:
