Анатолий Голубев - Убежать от себя
Последние слова пришлись Рябову по душе. Он даже испытующе посмотрел на американца: убеждение ли это или обычный комплимент? Похоже, что Мефистофель говорил искренне. И слова его так соответствовали взглядам Рябова.
– Я обещаю вам, Сэм, что всегда выскажусь в вашу пользу. Не знаю, какой вы финансист, но та обстоятельность, с которой вы изучали наш хоккей, мне по душе. Вы не случайный человек в спорте. И это мне по душе. Но хотелось, чтобы серия стала честным, бескомпромиссным поединком на льду, в котором победит сильнейший. И с того момента будет по праву им называться.
– Коммерческая сторона, уверяю вас, не будет ущемлять спортивной стороны. Но спорт парадоксален, мистер Рябов. Хотя он и становится все более массовым, он в то же самое время все дальше и дальше отходит от масс.
Рябов вскинул брови.
– Современный человек так развращен зрелищностью, так привык смотреть, а не делать самому – стадион для него лишь театр! Скоро не останется желающих надевать хоккейную форму.
– Конечно, мистер Поллак, спорт шагнул вперед и изменился, если оглянуться на четверть века или больше. Но главное в нем осталось неизменным – человек, работающий на пределе возможностей. Знаете, один большой режиссер признался в беседе со мной. Как это можно, говорил он, что мы вкладываем столько усилий, столько выдумки в наши спектакли, а тут выбегает на лед дюжина молодых людей, не умнее нас, и занимает внимание огромного числа зрителей. Писатель не может создать такой драмы, которая бы владела сорокатысячным залом, и никто из нас, режиссеров, не поставит такого спектакля. Суть дела в том, что спорт – это импровизация. Неизвестно, что произойдет… К тому же спорт – область, о которой люди думают, что в ней нет обмана. Человек всегда хочет смотреть на то, что делается честно!
– Ваш режиссер – умный человек, мистер Рябов. Я запомню его слова. И поверьте, сделаю все, чтобы наша серия – позвольте мне так называть – была честной до конца.
17
Он сидел с закрытыми глазами, почти дремал, но очень явственно услышал, как хлопнула калитка. Он не шелохнулся. По легким, будто виноватым, шагам догадался, что пришла жена. Как-никак, шаги эти слышал почти четыре десятилетия. Слушал каждый раз по-разному: то с жадным нетерпением в годы молодые, хотя всегда был чужд любовным сантиментам, то с тоской, когда уходил после очередной ссоры забыться горячечным кутежом с приятелями, то равнодушно, когда мимолетная женщина становилась на какое-то время между ним и Галиной.
И вот сегодняшние шаги. Так, как сегодня, Рябов, кажется, не слушал их никогда. Спроси кто-то его прямо, в лоб, что значат они для него, – не ответил бы… Просто слушал, потому что торопливые шаги жены являлись частью его жизни, а уж коль пошел перекос на воспоминания, а не на новое действо, то без Галининых шагов не мыслил он себе своей жизни. И если звучали они, значит, жил и он, точно так же, как был уверен в том, что живет, потому как дышит.
Его слегка покоробило от возвышенности восприятия в общем-то будничной вещи, и потому не пошел навстречу жене, не встал, когда она вошла в комнату, а еще плотнее сомкнул глаза, притворяясь спящим.
– Папуля, что с тобой?
Галина наклонилась над его лицом, и в голосе ее, больше чем в самом вопросе, прозвучало столько искренней тревоги, что Рябов счел постыдным и дальше притворяться спящим и открыл глаза:
– Здравствуй, мышь!
Он встал и поцеловал жену в щеку. Он называл ее так, когда был в отличном настроении, или после долгого отсутствия, или после позднего возвращения домой, когда был отнюдь не безгрешен в своем отношении к супружескому долгу. По тому, как с удовольствием откинула она свою и по сей день, несмотря на возраст, красиво сидящую, с роскошными, но теперь густо и часто подкрашиваемыми волосами голову, понял, что ей и сейчас приятно это родившееся в лучшие годы подлинной близости, согласия и покоя прозвище «мышь». Он бы ни за какие деньги не смог вспомнить, почему именно так назвал когда-то свою жену и почему столь необычное прозвище это сразу и неколебимо вошло в их быт, хотя любому здравомыслящему человеку со стороны казалось нелепым.
Галина была видной женщиной, с крупными, но гармоничными чертами лица, строгим носом с горбинкой, утопленным в мягких складках румяных щек, чувственными ноздрями и плотными, сочными, полными жизни губами, которые красили ее изящный рот, так сочетавшийся с черным, смоляным цветом волос.
Восприятие Галины памятью давних лет должно бы с годами стереться. Но, глядя сейчас на довольно расплывшуюся фигуру, хотя жена и старалась всю жизнь держать себя в форме, на ее лицо, так основательно тронутое временем, – а если быть справедливым, то и его отнюдь не ангельским характером: всякое случалось за эти годы, – Рябов как бы смотрел сквозь нее и там, за одеждами долгих, по-разному прожитых лет, видел ту, прежнюю Галину.
Все это пролетело в его мозгу, наверно, не так быстро, как показалось, потому что оба смутились затянувшейся паузой. Как бы прося извинения за что-то, добавил:
– Встал сегодня рано… Плохо работалось… По дому ничего не сделал, а в сон клонит так, словно до смерти умаялся.
– Отдохнуть тебе надо, папуля, Не забывай – ты уже не мальчик!
– Это уж точно, – он наигранно весело похлопал себя обеими руками по большому животу.
– Живот и у беременной молодой бабы растет. Не в этом возраст сказывается. Сердце – оно ведь не железное, чтобы столько всякого и без меры выдерживать…– она привычно заворчала. Другой бы раз он оборвал ее, но тут сдержался.
«А ведь и впрямь сердце-то не железное. С него, наверное, сегодняшнее настроение и начинается. Старею…»
– Да уж, годы человека не молодят! Просиди он хоть в стеклянной колбе всю жизнь. Тебе ведь тоже нелегко было, – он прошел за женой на кухню, глядя, как она неспешно, но сноровисто разгружает сумки с продуктами.
– Иметь мужа с таким сумасбродным характером – где уж о здоровье думать? Лишь бы в доме ад не поселился – одна мечта и забота одна!
Он смотрел, как она ловко двигалась по кухне, успевая по-хозяйски сделать десятки мелочей, на которые он бы настраивался, как на специальное большое дело.
– Отношения, мышь, у нас с тобой всегда были простыми: ты правила мясорубкой, а я – фаршем, из нее выжимаемым!
– Богатое воображение у моего муженька! Впрочем, как бы он руководил хоккеем, имея умственную скудость…
– Воображение, мышь, дается человеку в качестве компенсации за то, чем он не является, а чувство юмора – в утешение за то, что он собой представляет!
– И того и другого у тебя достаточно, – Галина лукаво взглянула на мужа, принимая столь любимый ими и так часто выручавший обоих в часы,, когда не о чем было говорить в охладевшем доме, шутливый тон пикировки.
Ему очень захотелось сказать ей что-то приятное, и он выдал довольно нелепый комплимент:
– А ты у меня не только красивая, но и умненькая! В ее взгляде он прочел приговор своей натуженной галантности:
– Наконец и ты начинаешь понимать великую житейскую истину: красивая жена – талант ее мужа.
– Все потому, что когда говорю, будто знаю женщин, – это значит, что я их совсем не знаю…– он развел руками, как бы прося тайм-аут.
– Сережка когда обещал приехать?
– После обеда… К обеду в лучшем случае. Правда, по его английским меркам, обед, что наш ужин. Но тут уже один гость к закускам приложился…– Рябов сделал паузу, не решаясь произнести фамилию гостя.
Но, привыкшая к его манере разговора, Галина не торопила, и он сказал сам:
– Улыбин был…
В ее глазах мелькнуло какое-то непонятное выражение– то ли страха, то ли гнева, то ли удивления. Рябов знал, как жена не любила Улыбина и каким странным должен был показаться ей этот визит именно сегодня, в канун предстоящего заседания коллегии.
– Сколько еще таких визитов будет?
– Не знаю, – честно ответил Рябов.– Многие обходятся телефонными звонками.
Странно, они говорили не о сегодняшнем, а о завтрашнем, но говорили так, что понимали друг друга с полуслова, хотя ни жестом, ни звуком не обмолвились о предстоящем трудном для него дне.
И Рябов был бесконечно благодарен ей за это.
Он прошел в угол кухни и уселся на жидкий современный табурет.
Галина убежала и через минуту вернулась на кухню с корзиной картошки, одетая уже в яркий, цветастый передник, купленный им за какие-то бешеные деньги в одном из моднейших магазинов Монреаля. Тогда он отправился на прогулку по городу с крупным хоккейным боссом, истекавшим самодовольством и благополучием. И Рябов купил приглянувшийся в безумно дорогом модном магазине кухонный передник не потому, что тот был смертельно нужен, а потому, что вдруг захотел показать канадцу – знай наших! Ухлопал на покупку половину своих карманных денег и был очень обижен, когда канадец воспринял это как должное, поскольку, видно, считал, что советский хоккейный тренер номер один может позволить себе любой каприз.
