Брайан Глэнвилл - Олимпиец
Сперва подошли Дон и Уолли, потом другие, все меня хлопали по спине, говорили — хорошо бежал, но я только кивал, говорить ещё не мог. Голос из громкоговорителя объявил время: три минуты пятьдесят семь секунд. Я ругнулся и ушёл.
Когда я пришёл в себя, понял, что показал не такое уж плохое время; будь сильнее конкуренция на последних двух кругах и не выложись я так сильно на первом наверное, рекорд бы пал. Сэм сказал, что в следующий раз он постарается для первого круга подобрать бегуна на полмили, но последний круг всегда будет проблемой, потому что в стране не было бегуна, который мог бы «тащить» меня на финише.
У Джил, однако, было другое мнение. Она сказала: «Именно на втором и третьем кругах тебе нужны конкуренты. Ты всегда хорошо стартуешь, всегда хорошо финишируешь. Если бы первый круг ты бежал в своём ритме, мог бы быть рекорд. На втором круге я даже испугалась, думала, вот сейчас ты упадёшь». Я сказал, что тоже так думал, но преодолел боль. Тогда она посмотрела на меня. «Этот свой болевой барьер…» А чем он, спрашиваю, плох? Она ответила: «Ничем, просто у меня о нём своё мнение». Я спросил: «Ты в него не веришь?»
Она долго молчала, потом сказала: «Сэм так говорит о боли, будто это что–то замечательное». А я ответил: «Она и может быть замечательной. Если уметь ею пользоваться». Джил продолжала: «Некоторые вот так говорят о родах, его послушать, выходит, что бег без боли — это не бег». «Но ведь ребёнка не родишь без боли, верно?» — возразил я. Джил ответила: «Почему же? Я знаю многих, кому это удалось».
Я передал Сэму, что думает Джил о распределении сил на дистанции. Мы были в спортзале, я делал ненавистное упражнение — прыжки на корточках. Он спросил как бы самого себя: «Она так думает?» И пошёл через зал помочь какому–то толстопузому бизнесмену, который мучался со штангой. Когда вернулся, спросил: «А как думаешь ты сам?» Я ответил: «Не знаю. Может, она права, может, тут есть два варианта».
Он держал в руке тяжёлый блин и после моих слов бросил его со звоном на подставку для штанг и вышел. В тот день я его больше не видел.
На следующий день, когда мы тренировались в лесопарке — Сэм, я, Том и ещё несколько человек, — он спросил: «Сколько лет я тебя тренирую, Айк?» Я ответил, что точно не помню, кажется, около четырёх. Он сказал: «Как ты думаешь, знаю я хоть что–нибудь о том, что тебе требуется как бегуну. На что ты способен?» Я ответил: «Безусловно». А он добавил: «Хотя бы то, что требуется твоему телу — не душе, а телу?» «Да, конечно», — ответил я.
Мы ещё побегали, потом он сказал: «Я уважаю Джил и восхищаюсь ей как женщиной; я надеялся, что и она уважает во мне тренера». «Так оно и есть, — заверил его я, — нечего из–за этого расстраиваться. Могут же у неё быть свои мысли».
Не глядя на меня, он сказал: «Надеюсь, ты прав. Хотелось бы в это верить».
Не знаю, отчего и почему, но отношения Сэма к Джил внезапно изменилось. Раньше он засыпал её комплиментами, был медоточивым сверх меры, теперь вдруг стал очень вежливым, чуть ли не официальным, но главное — подозрительным. Вообще–то он подозрителен по натуре, как все самозванные пророки: подозрителен к журналистам, к начальству, к женщинам — словом, ко всем, кто не поклоняется рабски его теориям. Джил, ясное дело, эту перемену сразу почувствовала и тут же замкнулась, ушла в свою раковину.
По–моему, она не поняла, в чём причина. В лесопарке вид у неё был смущённый, подавленный. Держалась она настороже, как цветок, что свернул лепестки для самозащиты. Отразилось это и на Айке Уже не было прежней жизнерадостности, бьющей через край весёлости — в общем, треугольник перестал быль счастливым.
Изредка Айк смотрел на Сэма, потом бросал задумчивый взгляд на Джил, будто жалел о том, чего уже нет. Не знаю причины, но Сэм вступил в эту битву напрасно — ведь в этой битве его поражение неизбежно, особенно при его нраве. Мои слова иллюстрирует картина, стоящая у меня перед глазами: Джил и Айк, бегущие рядом.
Я убежал вперёд по команде Сэма. Когда он крикнул «Лёгкий бег!» — я оглянулся и увидел, как они бегут вдвоём, сами по себе, любовно смотрят друг на друга, напоминая какое–нибудь полотно викторианской эпохи под названием «Верность».
Джил всё реже появлялась в лесопарке. Вначале Сэм, с виду озабоченный, но по сути довольный, спрашивал: «А где же Джил?» И чему он только радовался? Айк же раздражённо отвечал: «Эту неделю она тренируется в клубе» — она перешла в «Атланту» — или «Задержалась в школе». Когда она приходила, Сэм держался с ней дружелюбнее, но она оставалась замкнутой и настороженной — притворяться не умела. Потом она вовсе перестала приходить.
— А где Джил!
— Поехала в «Кристал–палас». Ей там дорожка нравиться
Неубедительно.
Как–то Айк задержался, и Сэм спросил:
— Где был, Айк?
— В «Кристал–паласе», немножко побегал с Джил.
— В другой раз извести меня, ладно?
Айк стал извиняться:
— Понимаешь, я хотел её только отвезти, а там оказалось, что ей и побегать не с кем.
А потом стало нормой, что по средам он в лесопарк не приходит.
Я сказал Айку: «Жаль, что Джил больше не появляется». Он смутился: «Понимаешь, такая тренировка не по ней. Тут у нас всё рассчитано на выносливость, а спринтеру это ни к чему».
Как–то я и ей сказал, мол, жаль, что больше не приходишь. В тот день я подвёз Айка домой — их машина была у неё. Пока он переодевался, мы остались одни.
— Почему тебе жаль?
— Ты меня вдохновляла. Решила, что ты там лишняя?
— Ты очень любишь задавать вопросы.
У них небольшой уютный домик на окраине, она драит его до блеска. Это не удивительно, она их тех женщин, которые для всего находят время: тренируются, преподают, ведут дом, шьют.
Их дом похож на тот, где рос я, — впрочем, и они наверняка росли в таких же, — никакой особенной красоты, но удобно; только у их дома вид уже совсем ухоженный. Всё блестит, краски яркие, кругом подушки; столовая холодная. Наверняка необитаема, а кухня очень современная, с холодильником, посудомойкой. В гостиной — горка с кубками и медалями, никакого фарфора, а над камином — электрическим — большая фотография Айка, рвущего ленточку в Кардиффе во время Игр Содружества. И, конечно, разные зарубежные сувениры из бамбука, резные изделия, пепельницы, плакаты, сомбреро, стеклянные фигурки и куклы. Всё это безделушки, они не меняли характера жилья, такие сувениры купили бы и их родители, бывай они за границей, такие привозят из дальних стран солдаты. Ведь и мы, спортсмены, та же армия, только не ведущая боевых действий, ты путешествуем по миру, видим всё и не видим ничего, мы избалованы, хорошо тренированы, всегда ездим с высшей целью, а если мы нашли время по–настоящему узнать новый город, другую страну, то лишь за счёт того, во имя чего приехали.
Когда я слышу, о чём говорят между собой спортсмены, всегда вспоминаю рассказ солдата, побывавшего на войне: «Каир? Прелесть. Потрясающие забегаловки. Ветчина с яйцами. Неаполь? Обалдеть можно. Потрясная кухня. Треска с жареной картошкой». У спортсменов чуть иначе: «Милан? Там я побил европейский рекорд. Афины? Кошмар. Растянул мышцу. Стокгольм? Высший класс. Я пробежал первый круг за 55,2». Такова цена — если, конечно, считать это ценой. Айк наверняка не считает, насчёт Джил не знаю. У Айка на уме сейчас только мировой рекорд, и место, где он его установит, будет самым замечательным на свете.
Именно так его настроил Сэм, и Джил хочет того же. Она говорит о рекорде с не меньшим благоговением, чем Айк или Сэм. Однажды она меня спросила очень серьёзно: «Как думаешь, Алан, он побьёт рекорд?» «Конечно, — говорю, — уверен». Но сказал как бы между прочим, это была ошибка. Но когда в тебя впиваются, как клещами, такая реакция естественна.
Она посмотрела на меня подозрительно и сказала: «Ты говоришь так, будто это само собой разумеется». И я ответил: «Просто рассуждаю объективно. Айк самый талантливый милевик в мире. Он посвятил себя тому, чтобы побить рекорд, значит, рано или поздно он своего добьётся».
Она мгновение смотрела на меня, будто не удовлетворилась ответом — слишком уж легковесно звучала моя уверенность, но в общем придраться ей было не к чему. Я не смог сдержать улыбку, добавил: «Я верю в Айка», а она, пристально глядя на меня, сказала: «Правда?» И я ответил: «Конечно. Все мы верим. Только каждый по–своему». Она всё глядела на меня, такая прелестная и серьёзная, и я внезапно представил её себе в белом наряде, как богомолку в храме поклонения его таланту.
«На этой неделе я задал Айку Лоу откровенный вопрос. Мы сидели за ленчем в вегетарианском ресторане в Сохо — Айк не прикасался к мясу последние четыре года: «Вы действительно считаете, что можете принести Британии мировой рекорд?»
Двадцатичетырёхлетний лондонец, ростом в шесть футов, сделал паузу, оторвавшись от русского салата, потом посмотрел мне прямо в глаза и ответил: «Джон, этот рекорд для меня всё в жизни. Если бы я не чувствовал, что способен побить его, я завтра же повесил бы шиповки на гвоздь». Меня охватила патриотическая гордость при мысли, что британский бегун полон решимости и воли бросить вызов своим американским и европейским соперникам.
