Станислав Токарев - Каждый пятый

Может, вправду, по примеру Вовы Палагина, всё побоку? Сашку под мышку да в Усть-Язьву? А Нелька — как знает. Только ведь Саша — городской пацан: саженец в неподходящей ему почве не приживается, тем более дитя…

Иван стоял, прижавшись лбом к окну, стекло приятно холодило кожу. Туман жижел, словно проступившее солнце пахтало молоко. Подъезжали автобусы, биатлонисты втискивались в них, подавая друг другу лыжи, а карабины вносили бережно, охотники за удачей, которой мысленно он им всем пожелал.

И когда в номер вошла — постучав! — жена его Нелька и сказала, чтобы он только не волновался, но ходят слухи, что на тренерском совете сомневались, заявлять ли его в эстафету, он принял весть спокойно:

— Заявят — куда денутся?

Нелли не ожидала, что он так отнесётся к её сообщению, и была разочарована. Ждала, что придётся его утешать или утихомиривать. А с другой стороны, если Галка Шарымова врёт, то, выходит, нечего Галке и Тигре перед нею, Нелли Одинцовой, высокомерничать, а уж было принялись.

Рассядутся, как квашни, вяжут: Галка — спицами мохеровый плед (это же два кило, прорва деньжищ в валюте), Полька — крючком кофточку с люрексом (всё наряжается, надеется). И «Полькина вода» нет-нет да подкусит: «Ты, Полина, горловинку вяжи мысиком, а не стойкой, у тебя шея короткая». — «У кого? У меня короткая?!» Пофырчат и помирятся. Примутся другим косточки перемывать, в особенности же Гликерии Бобыниной, называемой ими Лукерьей, Лушкой, хотя обе мизинца не стоят замечательной женщины и спортсменки.

Одинокие обе. Что радости Ртищевой от двухкомнатной квартиры сплошь в коврах, которые даже на кухне?

Нелли, кажется, впервые ощутила тоску по дому: пусть бы уж Иван, в самом деле, сходил, тогда и заживут семьёй. Квартира — тоже грех жаловаться, машина, и округ даст ему должность полегче, чтоб отдежурил и свободен. Заслужил. Сам, конечно, кланяться не станет, ну, да к ней, Нелли Одинцовой, довольно-таки неровно дышат немолодые полковники… И знать не знает Иван, сколько у жены на книжке…

Семён Павлович Теренин, тренер лыжной команды Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики, сидел на совещании среди тренеров других команд области и слушал, как руководство снимает с них стружку, ставя в пример его, Теренина Семёна Павловича. Даже в кино снимали его воспитанницу, которую он товарищам выделил. И тем заслуженно прославили как подготовленный им коллектив, так и область в целом.

Вид Семён Павлович имел нарочито скромный, но знал: завидуют ему тренеры областных сборных, мол, жук, ловчила. Перед отъездом на финал прибеднялся: приличных-де мест не видать, инвентаришко плохонький, мазей, не то что заграничных, вовсе никаких нет. Он и не претендовал, выражал понимание: всё лучшее — сборным. Просто рисовал объективную картину. И убил не двух — трёх зайцев. Первое дело получил пять пар «Ярвиненов», мази «Свикс» и «Рекс», прочий инвентарь (часть умно припрятал); второе: на фоне своих прогнозов представил нынешние успехи чудесами моральной стойкости, умения наставника вселить в учениц боевой дух; третье же и главное: внушил руководству мысль, что именно оно, руководство, оказав вовремя помощь, этот дух подкрепило. И упрочил благосклонность отцов области.

Жалел, что нет в штабном номере Леонтия Саливона, заведующего учебно-спортивным отделом областного комитета: то-то порадовался бы за друга, тем более к снабжению команды его сам руку приложил.

Разобраться, так на Семёне да на Леонтии многое держалось в среднереченском спорте — на незаметных тружениках, тёртых калачах: сколько уж начальников сменилось, они же, вековые дубы, двоились из одного корневого сплетения, вросшего на такую глубину, что попробуй выкорчуй.

Леонтий проживал в ведомственном обкомовском доме, Семён располагал пятистенком на окраине, имел на участке русскую баньку, где частенько сиживали они вдвоём. Хлестали берёзовыми вениками друг друга без жалости, ныряли нагишом в сугроб, накувыркавшись, позволяли себе. Понемногу, исключительно ради здоровья и душевности беседы.

— Хочешь жить, умей вертеться, а?

— Известное дело, — соглашался Леонтий.

— Возьмём наш профиль. Что такое, к примеру, в футболе финт? Тонкий обман противника. Можно без него?

— Никак нельзя, — соглашался Леонтий.

— Опять же в лыжах. Повезёт тебе погоду угадать, в мазь попасть, неужели ты перед противником откроешься?

— Ни в коем разе.

— Я, Леонтий, так понимаю, что в жизни, как в спорте: основной момент — тактика. И стратегия.

— И чувство локтя.

— Тут ты глубоко прав. Чтоб мы с тобой как пальцы на одной руке. Давай — за пальцы на руке.

Чокаясь лафитничками, умилялись своею дружбой и взаимовыручкой. Так Леонтий — дело прошлое — из полученной партии шерстяных, высшего олимпийского качества, тренировочных костюмов часть реализовал на стороне, хотя и по себестоимости. Квартиру получал, обставлялся. Один скандальный мастеришка об этом прознал и поднял крик: пойду-де в ОБХСС. А был это тот кавалер, что заделал «сюрприз» рыжей Лукашёвой, в чём она Семёну Павлычу и повинилась. Позвал его Семён Павлыч: «Я ей тренер, всё равно как отец, и очень рад — ладком да за свадебку». Незадачливый кавалер взъерепенился: «Поклёп!» — «Лично я в твоё положение вхожу, кто молод не бывал? — посочувствовал Семён Павлович. — Погулять ещё охота. Даже допускаю, что эта оторва сама на тебе повисла. Вот только будущая твоя тёща, хоть и слабого здоровья, но заслуженная на производстве, а характер — не приведи бог. И Семён Палыча ты пойми — обязан держать её линию». — «Не докажете!» — «Доказать — при уровне медицинской науки — не вопрос. И заруби себе на носу: допрежь, чем кидаться по-бычьи, осторожненько эдак вызнай, не малолетка ли перед тобой. Не подсудное ли дело». Козырь был фальшивый, но беспроигрышный — в ноги пал дурачок: «Палыч, не губи». — «Ладно. Только условие — рот на замок, ноги в руки — и широка страна моя родная».

Так спас он Леонтия Саливона. И Леонтий, бывало, его выручал. С таким, как Леонтий, не пропадёшь. Семён Павлович сидел довольный, тем более имел в загашнике нечто секретно проведанное о конкурентках, нижнереченских акульках.

По коридорам и лестницам гостиницы «Большой Урал» бегали, играя в прятки, маленькие девочки, наряженные спортсменками. Они подняли изрядный визг и гвалт, но дежурные их не шугали — жалели.

Выступление юных фигуристок на празднике открытия спартакиады так понравилось, что было принято решение оставить их в городе до закрытия, чтобы и на заключительном торжестве руководство и общественность вновь полюбовались нашей замечательной сменой. Особо присматривать за девочками было некому, взрослых занимали взрослые проблемы, дети состояли на довольствии к ресторане, их укладывали спать ровно в десять, гасили свет и запирали на ключ — что им ещё?

Борис Борисович Бородулин прибыл в гостиницу решать, что делать со съёмкой конькобежных соревнований. Их ввиду погоды проводили вечерами, даже за полночь, стадионные же светильники не давали нужного количества люксов, а выбить на студии мощные диги было Бородулину не по силам. Кречетов, ушедший по делам, велел коридорной дать Бородулину ключ от своего номера.

В коридоре Бэбэ был пойман одной из девчушек-фигуристок сзади за карман пиджака.

— Идите, дядя, идите, не стойте, — шептала она, спрятавшись вся, от красного бантика на макушке до белых кроссовок, за его спиной. Бэбэ медленно зашагал — совсем не туда, куда ему было нужно, — растопырив локти и надувшись, чтобы сделаться более надёжным укрытием для создания, взволнованно сопящего у него за спиной.

— Палочка-выручалочка! — наконец ликующе вскричала она, вырываясь на оперативный простор. Но миссия Бэбэ этим не исчерпалась.

Когда Кречетов вернулся к себе в номер, глазам его предстала следующая картина. Рой разноцветных бантиков трепетал над диваном и кроватью, два десятка пар глаз зачарованно таращились на Бориса Борисовича, который высился у стола над разложенной рубашками вверх колодой карт (комментатор захватил их на случай, если найдутся достойные партнёры для преферанса), и затейничьим голосом выкликал:

— Кто угадает, где спрятана… семёрка пик?

Сперва это была схватка. Двух больших, сильных, голодных зверей. Рыжие волосы перепутались с чёрными на смятой подушке, и отброшено прочь затерзанное одеяло.

Себя не помнила. Как всё вышло, забыла. Мгла, марево. Ну встретились в коридоре. Ну, в гости её, что ли, позвал, и это не обидело, не разочаровало, и неожиданным не было, напротив, долгожданным. Часа через два, а может, через четверть часа, — не вспомнить, сколько вытерпела, — пришла.

Сперва не было слов, одно дыхание: бурное, потом затихающее. Приподнявшись на локте, запустил в её огненную гриву пальцы.

— А у меня тут уже седой.