Станислав Токарев - Парамонов покупает теплоход
Однажды вместо неё пожаловала Татьяна Тимофеевна Рябцева. Та стесняться не стала, что мешает, отрывает от самонужнейших забот. Отгребла в стороны бумаги, которыми был завален стол, вымотала из полотенца кастрюлю, вынула тарелку. Из-под крышки пахнуло упоительным ароматом кислых щей. Бухнула в них одну за другой три ложки сметаны.
— Ну дак это какое же спасибо вам огромнеющее, — воскликнул Емельян, принявшись уминать лучшее на свете угощение.
— Ничего, ничего. Сейчас я вам аппетит испорчу. Скажите вы мне, — и тряхнула гривой, — как назвать человека, который засеял поле, а потом сам потравил всходы?
— Как?
— Вот я и спрашиваю, как. Вы были в Северостальске физкультурный маяк. А сейчас вы кто?
Он молча ел — не мог оторваться.
— Спасибо говорить, видимо, должна я, — продолжала Татьяна Тимофеевна. — За квартиру, Я ведь было хотела отказаться от ордера. Разве я не понимаю, что это из того фонда — для приезжих ваших? Вам для меня, думаю, она дорого далась.
— Пустяки всё это, не берите в голову, — воскликнул он, хотя проницательная женщина была полностью права. Борис Песчаный стеной стоял за эту двухкомнатную в экспериментальном доме, предназначая её залётному баскетбольному специалисту. И только то, что специалист вовсе не собирался покидать свой номер-люкс (а следовательно, и оседать в Северостальске намерения не имел), да и репутация, которую имела в городе Рябцева, единственный, как-никак, здесь заслуженный тренер страны, позволили Емельяну выиграть тяжбу.
— В голову не беру. А ордер взяла. Имею право. Здесь уже мои корни, мои детишки. Я не из ваших… шабашников.
— Ну, зачем так-то уж всех?
— Пусть не всех. Дело в принципе. Послушайте, вы же честный человек. Не вертун, не показушник. Не дубина стоеросовая. Неужели вы не понимаете того, что даже мои детишки понимают? Я сама из большого спорта, знаю, чем даются успехи. Резервами. Их долго растят. А где они у вас? Вам-то какая польза от этого запланированного рывка на пятое место, от авантюры по существу? Карьера? Не верю. А области какая польза? Что, у нас карман безразмерный?
Он избегал таких мыслей. Они лишали его по ночам уж последних, жидких обрывков дрёмы, и он пристрастился к снотворному. Он ведь не мог выпрыгнуть на полном ходу из машины. Тем более сам был за рулём.
— А пришла я — жаловаться. Щи можете понимать как взятку. Нам время на воде сократили до предела. И из тренажёрного зала вообще грозятся выпереть.
Он не стал спрашивать, кто сократил и кто грозится. Финалы спартакиады проводились не в одном городе, но по разным видам в разных. И Северостальску, имея в виду наличие замечательного бассейна, выделили водное поло (несколько позже, когда другой областной центр замешкался с подготовкой, Емельян вырвал ещё шоссейные велосипедные гонки). Песчаный же, как мастер спорта по ватерполо, удостоился поста заместителя главного судьи.
— Завтра приеду, разберусь, — пообещал Емельян.
— Обманете — в следующий раз отраву подсыплю. Вы меня знаете.
Завтра закрутился, послезавтра завертелся, да и должен же был когда-нибудь отдыхать — хоть душой. Отдыхал на шоссе, на тренировках областной велосипедной сборной. Сборная — радовался — была сильная, её спаял и не щадил приезжий капитан, он же тренер, Лев Гущин, прямой и упрямый мужик, горлопан, въедливый, характерец — наждак: этот, поди, приживётся.
Емельян влезал в техничку — полугрузовичок, где на приваренных стойках висели запасные гоночные велосипеды, поджарые и невесомые, как стрекозы. Хозяйски щупал шины, не перекачаны ли, и в случае надобности с коротким ши́пом приспускал, и зорко в профиль проверял ровность и натянутость запасных ободов.
Впереди на шоссе давал своим отмашку Лев Гущин, и они делали первый, сильный и осторожный нажим на педаль. Они удалялись, сперва гурьбой и вперевалку, стоя в стременах, потом приникали к рулям и вытягивались в кильватерную колонну. Вслед им летела техничка, Емельян мчал в ней стоя, ветер омывал лицо, и хотя шумел мотор, казалось, слышен был ровный, знакомый, родной стрёкот передач, словно кузнечики куют вдоль всей дороги.
Словом, когда через неделю Емельян сдержал слово и приехал, наконец, на улицу Кормунина, то картину застал удручающую. Во дворе возле гаража, прямо на земле, едва тронутой весенней травкой, были сложены маты, на них прыгали и кувыркались рябцевские детишки, что-то покрикивала Татьяна Тимофеевна.
— Это что такое?
— А то такое. — Рябцева сотворила изысканный реверанс. — Выперли. Там теперь у нас заседатели по водному поло будут заседать.
Парамонов круто развернулся и махом полетел по лестнице.
Из-за директорского стола вылез навстречу долгий, как стебель, инструктор Саня Алексеюшкин, ныне и.о. директора.
— А что я мог сделать? — стал он оправдываться. — Борис Степанович распорядился разместить в зале судейскую коллегию, и хотя я предполагал, что вы будете возражать, я предупреждал…
— «Предполагал, предупреждал»! Длинный вон какой вырос, а ума не вынес! Ведь и без того массовая работа у вас наполовину сократилась! Из-за этого… водного поло. Детей обидели, умники! Да как ты вообще мог пустить к себе эту отару!
— Минуточку. — Саня выставил ладони. — Вы же начальник. Вы бы меня так и так заставили.
— Может, я и заставил бы, — сказал ошеломлённый этой мыслью Парамонов. — А ты всё равно обязан был сопротивляться. Ты мне, между прочим, другое сообщи. С теплоходом как дела? Перевозка-то продвигается ли?
— Товарищ Залёткин всю документацию потребовал себе и передал, что, когда надо, займётся лично.
— Э-эх, люди вы тут сидите или инфузории-туфельки? Ладно, айда в зал. Посмотрим, какая она такая — судейская.
Дверь оказалась заперта. Все ключи находились у Песчаного. Парамонов приказал взломать замок.
И когда Борис Степанович Песчаный во главе группы работников центрального ватерпольного аппарата, прибывших в Северостальск убедиться в полноценности подготовки, а значит, в его, Бориса Степановича, рачительности и служебной рьяности, явился в водноспортивный комплекс, его глазам предстала возмутительная картина. Из самовольно, насильственно вскрытой двери, с которой сорвана была и валялась на полу ватманская, каллиграфическая табличка «Судейская коллегия», сантехник и теплотехник, нагло посмеиваясь, волокли столы. Те самые столы, которые тщательно и любовно выбирал по безналичному расчёту Борис Степанович и указывал, в каком порядке расставить. Медицинские сёстры Люба-чёрная и Люба-блонд с весёлым гомоном таскали со двора маты. Всем этим хулиганством руководил, подбоченясь посреди зала, председатель комитета Парамонов.
— Ты извини, Борюшка, — так он приветствовал Бориса Степановича. Как ни в чём не бывало. — Я тут без тебя похозяйничал. Ты малость перестарался, дружок.
Песчаный стал бел как мел. Находившиеся за его статной спиной работники центрального аппарата наблюдали, как он сжимал и разжимал пониже поясницы кулаки.
— Емельян Иванович, это самоуправство, — произнёс он спёртым голосом. — Я как заместитель главного судьи не потерплю такого…
— Какого? — осведомился Емельян. — Тебе что, заспалось? Дак протри глазёнки-то, протри, уясни себе своё место. А не уяснишь, гляди — штанишки спущу. Диагоналевы. Да нахлопаю. Ты кого отсюда выселил, вельможа — сыта рожа? Ты Татьяну Рябцеву выселил! Она у нас такая одна! И в стране такой больше нет! А таких, как ты, — вон на улицу выйду, крикну, свистну — тыща набежит. Словом, вот вам указание: судейскую эту вашу коллегию извольте — в комитет. В личный ваш кабинет. Ну, ещё пару комнат выделю на бедность. Столы сдать назад, где брали. Выговор объявляю пока устно. До приятного свидания, дорогие товарищи.
Эту историю Борис Степанович Песчаный переживал долго и тяжко.
Глава седьмая
Кажется, целую вечность длилась спартакиада, но вот настал её последний день. Он настал на двадцать втором километре к югу от Северостальска, где разыгрывался заключительный номер обширной программы — велосипедная гонка с общим стартом.
Ясный день, лазурь над бором. Судьи сверяют секундомеры. Механики подкачивают или приспускают шины, проворачивают педали, проверяют шестерни переключателей. Шофёры, вскрыв капоты техничек, копаются в железных кишочках. Тренеры бродят поодиночке в отдалении друг от друга, курят, срывают ромашки на обочине, ощипывают лепестки. А на отрезке дороги от меловой поперечной линии и белого над ней полотнища между двумя столбами с красными буквами «старт» метров на пятьсот в противоположную сторону ездят гонщики. Разноцветные майки, разнокалиберные шлемы — и с продольными перепонками, и новомодные пластиковые каски. Одинаково длинные, муть выше коленей, чёрные эластичные трусы в обтяжку, и из-под них выпуклые мышцы бёдер, переливающиеся, точно большие сильные рыбы. И одинаково замкнутые лица. Гонщики ездят то медленно, тормозя подошвой, то, укатив подальше, вдруг ускоряются, бодают ветер. Спохватясь, прочищают монеткой шипы туфель. Вынимают фляги из держателей, пробуют на язык питательную смесь. Каждый при деле. И при своём же деле находятся немолодые, как правило, суетливые мужчины в пиджаках, несмотря на жару, и при галстуках. Это представители делегаций, областные, краевые, автономные функционеры. Иные с совершенно отчаянными, растаращенными лицами торопливо что-то подсчитывают в блокнотах — Парамонов точно знает, что: последние очки общекомандного зачёта, от которых зависит место в таблице. Иные, видно, не досчитавшись до запланированного, бегут к тренерам, к гонщикам, что-то кричат, грозятся, о чём-то молят, хотя вряд ли те слышат их сейчас. Емельян точно знает, что они молят не подкачать, отдать всё, лечь костьми. Емельян знает также, что в ход в последний день с его последними шансами идут также щедрые посулы: от спортивных званий вплоть до права покупки без очереди, например, финского холодильника или «Жигуля».
