Игорь Фесуненко - Чаша Мараканы
Так рушились мифы, так погибали святые традиции. И с каждым днем все чаще и чаще слышались на трибунах всхлипывания насчет «старого доброго времени», когда на футбол можно было выбраться всем семейством, как на воскресный пикник в Петрополис или на субботнюю регату у подножия «Сахарной головы». Канули в лету те времена, когда футбольные поля в городе можно было сосчитать по пальцам, когда обладание футбольным мячом считалось таким же несомненным признаком голубых кровей, как геральдический вензель на бронзовых воротах или постоянная ложа в Муниципальном театре. Теперь они продавались в лавках улицы Оувидор по цене, которая казалась обладателям уникальных импортных английских мячей оскорбительно низкой. И звон разбитых стекол уже не ограничивался Копакабаной и Ларанжейрас. Футбол расползался по всему городу, и газетные фельетонисты состязались в остроумии, комментируя этот социальный феномен.
Вторая половина тридцатых годов стала решающим этапом восхождении негров на футбольный Олимп: в эти годы ослепительным блеском вспыхнул талант Леонидаса, прозванного Черным Бриллиантом. Самый знаменитый бразильский негр и самый знаменитый бразилец в довоенные времена был тогда так же неистово боготворим, как сегодня Пеле… На матчи с его участием ходили как на театральные премьеры. Леонидас получал больше писем, чем кинозвезды «Атлантиды» – маленького бразильского «Голливуда». Это были не только истерические клятвы в вечной любви, не только стихи восторженных гимназисток, не только жадные расспросы о секрете изобретенного им «велосипеда»: удара в прыжке «через себя» с падением на спину… Какой-то болельщик из забытого богом и властями поселка в штате Пара в Амазонии, вечно безработный отец гигантского голодающего семейства, лишившийся надежды и собиравшийся наложить на себя руки, писал Леонидасу разрывающее душу письмо, в котором величал его «Вашим Превосходительством, Доктором, Черным Бриллиантом». Бедняга просил у Леонидаса не автограф, не футбольный мяч, не футболку, а какую-нибудь работу.
Леонидас поднялся до таких головокружительных высот славы, которых ранее никто не знал в этой стране. Ни знаменитые поэты, ни участники нескончаемых «революций», ни президенты гражданские или военные, ни храбрые генералы, ни пылкие кинодивы.
Дело дошло до того, что он мог позволить себе все.
Все, что угодно. Любой каприз… Ну, например, давить своей роскошной машиной людей на улицах. Как это случилось однажды. Нечаянно, конечно. Он мчался и, не обратив внимания на свисток полицейского и красный свет светофора, сшиб человека. Убил насмерть… Со всех сторон к машине ринулась толпа с криками: «Линчуй его! Смерть убийце!» Казалось, что все было кончено, чьи-то руки рванули дверцу машины, выволокли Леонидаса, бросили на тротуар, он закрыл голову, последнее, что бросилось ему в глаза, – высокая пальма над каналом Манге угрожающе раскачивалась где-то в небе и… раздались крики: «Леонидас! Да это Леонидас! Наш Диаманте Негро! Вива Леонидасу!…» Еще через минуту к нему тянулись сотни рук с бумажками, требуя автографов его подняли на руки, собрались торжественно нести по набережной канала, и это превратилось бы в многотысячную демонстрацию, если бы не подоспевшая полиция. Стражи порядка вызволили кумира из рук обожателей, распорядились отправить в морг труп нарушителя правил уличного движения, посмевшего с преступной неосторожностью пересекать мостовую и причинившего своей безответственной смертью тяжелый моральный ущерб великому Леонидасу, и, взяв под козырек, пожелали национальному герою счастливого пути, извинившись за беспокойство и не забыв при этом взять у него автограф.
Он стал первым негром, показавшим бразильским неграм, на что способен негр. До какой высоты он может подняться. Миллионы черномазых мальчишек, гонявших, сверкая коричневыми попками, на пустырях консервные банки, вдруг увидели героя, который оказался почти своим. Почти членом семьи. Таким же черным и белозубым. И поэтому куда более восхитительным, чем ковбои с пистолетами или летчики, летавшие за океан в далекую таинственную Европу.
На летчика надо учиться, а это невозможно. А чтобы стать таким, как Леонидас, достаточно раздобыть мяч, запастись терпением и… господи, неужели ты не окажешься благосклонным еще раз?! Господи, помоги мне стать таким, как Леонидас! Так футбольный мяч стал для миллионов будущих Диди, Сантосов, Гарринчей, Жанров и Пеле чем-то неизмеримо более важным, чем забава, каким он являлся для «академиков». Они почувствовали, как высоко он может взлететь, как много он может им дать, если… если укротить его, если подчинить его своей воле, если научиться управлять им.
Но дело было не только в оглушительной славе не только в овациях, сопровождавших каждый шаг Леонидаса, не только в слезливых письмах гимназисток, в автографах и газетных фотографиях. В мире, где счастье измеряется на сентаво и крузейро, где заботы о хлебе насущном являются единственным смыслом жизни, Леонидас стал первооткрывателем неслыханных и невиданных сокровищ. Если раньше для какого-нибудь мулата из фавелы «Катакумба» мечта о богатстве, о миллионах была столь же фантастической, как перспектива жениться на Грете Гарбо или стать президентом республики, то Леонидас показал всему миру, что футбол может делать деньги. Что под зеленым покровом этого чертовски привычного прямоугольника, расчерченного белыми линиями, скрываются клады, не уступающие сказочным россыпям далекой Рондонии или Мату-Гросу. Нужно было только уметь достать их!
И Леонидас первым продемонстрировал, как это делается. Он первым понял, что нужно успеть ковать железо, пока оно горячо. Пока есть слава и поклонение. В этом отношении он был первым и остался непревзойденным до сих пор. Даже славящийся сметкой и практицизмом Пеле со всеми своими банковскими счетами, телевизионными шоу, скотоводческой фазендой, со всей своей «движимостью» и «недвижимостью» кажется рядом с Леонидасом неумейкой. Леонидас высекал золото ив каменной мостовой авениды Рио-Бранко с такой же легкостью, с какой сегодня его преемники извлекают огонь из «ронсоновских» зажигалок. Он превращал в деньги все, к чему прикасался, все, на что обращал свой взор. О, это было сумасшествие! Нескончаемый лукуллов пир, вакханалия, безумие, какая-то нескончаемая беспроигрышная лотерея. Это было как если установить в комнате машину, которая печатает деньги. И причем крупными ассигнациями. Не успевал он подписывать очередной контракт с фармацевтической фабрикой на право использовать фотографию его ослепительно-белозубой улыбки на тюбике зубной пасты нового типа, как ему звонили улыбающиеся представители конкурирующей фирмы, предлагая еще более сногосшибательную сумму за право именовать маркой «Леонидас» лосьон против перхоти. Он подписывал и эту бумагу. Подписывал, не читая, не глядя, потому что его ждало письмо с радиостанции, которая почтительнейше испрашивала разрешения организовать передачу грандиозной биографической эпопеи «Жизнь Диаманте Негро».
– Пожалуйста, – великодушно кивал он головой, узрев искомый параграф: «Два контос в месяц».
Он не брезговал ничем. Нескончаемой вереницей несли ему в дом холодильники и патефоны, радиоприемники и костюмы, лакированные башмаки и наборы рюмок, синие окорока и круглые, истекающие кислыми слезами сыры Минас-Жерайса – все это плыли дары соседских лавочников и владельцев роскошных универмагов с просьбой разрешить выставить в витрине фотографию великого Леонидаса. Такая фотография делала чудеса: в мгновение ока у витрины собиралась толпа. А если фотография была с автографом, хозяин лавки мог отныне спать спокойно: имя Леонидаса было гарантией бизнеса. И Леонидас благосклонно принимал дары, разрешая вывешивать свои фотографии и называть своим именем лосьоны, одеколоны, сигареты, шоколад и даже модели мужских причесок.
Купаясь в деньгах, он изощрялся, отыскивая все новые и новые способы обогащения. Он открыл ресторан в центре Сан-Паулу, и, разумеется, «весь Сан-Паулу» обедал и ужинал у Леонидаса. Сам он, кокетливо напялив белый колпак, приветственно помахивал в дверях благоухающим дамам в русских мехах и фламандских бархатах. А сзади без устали звенел кассовый аппарат, отстукивая выручку, которую некогда было даже считать.
Однажды он появился на сцене Муниципального театра. Нет, он пришел туда не для того, чтобы петь или плясать. Он ничего этого не умел. На сцене, где когда-то порхали невесомые примы парижского балета и над которой некогда взвивались колоратуры теноров «Ла Скала», на сцене, где священнодействовали герои Мольера и Карлоса Гомеса, Леонидас рассказывал о своих голах, рисуя мелом на черной классной доске комбинации и тактические схемы. И все это – при аншлаге!
Да что значит «при аншлаге»?! Никакие сильфиды балета, никакие факиры колоратур не собирали столько народа: театр ломился, изнемогая под тяжестью потных тел. Перегруженная плебсом галерка грозила рухнуть на сверкающий генеральскими аксельбантами и дамскими кружевами партер. Леонидас, объясняя секрет удара, подымал ногу, и весь театр затаив дыхание впивался горящими глазами в его узконосый штиблет. Леонидас опускал ногу, и со вздохом облегчения вновь вспархивали перья вееров в ложах.
