Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже
Мало того, что я не запомнил ни даты, ни города,— и в голову не пришло, что мне, газетчику, доверен уникальный «материал». На следующее утро все можно было почти дословно перенести в блокнот, но я этого не сделал. Ночной рассказ Старостина я исключил из круга своих профессиональных интересов. Думается, что и Андрей Петрович в ту ночь меньше всего думал о том, что соседствует с журналистом, его скорее всего оскорбила бы мелкотравчатая практичность слушателя.
После того мы с Андреем Петровичем встречались тысячу раз — ни он, ни тем более я о той ночи не проронили ни слова. Без какой-либо обусловленности все рассказанное осталось в самом деле между нами.
Вот и после того разговора минуло немало лет, почти все выветрилось из памяти. И Андрея Петровича нет в живых. Но по странной случайности один эпизод из его рассказа сохранился, как страничка в середке сгоревшей тетради. Опубликовать его я решился после того, как напомнил о нем Николаю Петровичу Старостину, и тот, выслушав, кивнул: «Да, было такое».
Голос в тишине и темноте:
— Представьте, приезжаем на «Динамо». Выходим из автобуса и —что за чудеса: вокруг ни души, вдалеке какие-то лица мелькнут и скроются. А надо сказать, к нам обычно рвались со всех ног, окружали, чемоданчики подносили. Я имею в виду не болельщиков, а стадионную обслугу, мы ведь уже за барьером. А матч — не рядовой, с «Динамо». Второй круг чемпионата. Ну, думаю, должно быть, новые порядки завели на стадионе. Отшагали, как в пустыне, сидим в раздевалке, переодеваемся. И тут ко мне бесшумно, как тень, подходит Николай Петров (так называл своего старшего брата Андрей Петрович.— JI. Ф.). На нем лица нет. И на ухо мне шепчет: «Андрей, нам несдобровать, если сегодня проиграем».
Николай Петров слов на ветер не бросает, расспрашивать его нужды не было. А мы, как на грех, не в составе, Владимир Степанов не играл. Я как капитан известное влияние оказать мог: одному, другому, третьему, Толе Акимову, Виктору Соколову, Сергею Артемьеву успел намекнуть про исключительное значение матча. Думаю, они почувствовали, что неспроста я им говорю эти слова, вроде бы лишние, ненужные. Выходит, игра не на живот, а на смерть. А «Динамо» при всех своих козырях. В общем мне, центральному защитнику, хоть умри, а к воротам никого нельзя пропустить. И что же вы думали? Выстояли: ноль — ноль. Счет непрезентабельный. А матч? Другого такого и вспомнить не могу...
Тут я вмешался и сказал, что видел те «ноль — ноль», сидел на «востоке».
— Ах, даже так? Могу представить, что вы изрядно поскучали на трибуне. А потом та же картина: идем к автобусу и перед нами мертвый пустой коридор. Теперь пора и объяснить: что все это значило?
Ситуация, которая сделала бы честь ордену иезуитов. Оказывается, мы, спартаковцы, в тот день, того не зная, проходили испытание. Кому-то из власть имущих было угодно усомниться в правомерности нашего выезда на турниры в Париж и Антверпен. То, что мы там победили, в расчет не принималось. Ход мыслей, заметьте, оригинальнейший: «Спартак» самозванно взял на себя ответственность, не будучи сильнейшей командой, тем самым поставив под возможный удар престиж страны. Матч с «Динамо» и должен был все выяснить. Нет, динамовские игроки ничего этого не знали, как и мы, но те, кто сидел в ложе, ждали: если мы проигрываем, то ясно — авантюристы, выскочки и прочее. В этом случае можно было предъявить какие угодно обвинения. Год-то тридцать седьмой... Те «ноль—ноль» нас не спасли, но на некоторое время оттянули развязку...
Его еще поищешь в старых справочниках, этот матч «Динамо» — «Спартак»—0:0. Да и для меня, видевшего его с трибуны, он оставался матчем без особых примет. И вот, оказывается, как дело было.
Сейчас—просто. Говорим с Николаем Петровичем Старостиным по телефону, и я его, как бы между прочим, спрашиваю:
— Кубковая переигровка в 1939-м что-то для вас значила?
— Я думаю, что она в значительной мере предопределила нашу судьбу. Простить нам ее исход Лаврентий Павлович (такое уж обыкновение у Старостина — всех называть по имени-отчеству) никак не мог, я это скоро почувствовал...
Навряд ли в наше время есть охотники сообщать о своем знакомстве с Берией, человеком в пенсне. Николай Петрович говорил об этом как о чем-то таком, что скрывать смешно. Да, подтверждает он, не раз встречались; тот интересовался футболом и нами, но после переигровки его интерес заметно пропал.
За «знакомство», за «интерес» Старостины и расплатились: Берия с пользой для «своих» команд упек их в лагеря, чтобы не стояли поперек дороги, не путались под ногами.
Так вот и шло: видимое и невидимое.
Довоенный футбол принято обрывать на чемпионате 1940 года, шестом по счету. Для меня, как наверняка и для тех, кто помнит весну сорок первого, еще мирную, существует и седьмой чемпионат, прерванный 22 июня. Было проведено десять туров, лидировали московское и тбилисское «Динамо». Жаль, что его исключили из перечня чемпионатов. Его следовало бы оставить и вечно числить седьмым. Недоигранный, прекращенный, он доносил бы до нас отзвук того года, той беды. К. Есенин, когда составлял списки членов Клуба бомбардиров имени Григория Федотова, прибавил тем, кто играл в седьмом чемпионате, забитые ими голы. Какие могли быть возражения?!
Для меня чемпионат 1941 года незабываем вот почему. Когда сейчас я пытаюсь представить тот футбол, как мы буйными ватагами врывались в поезда новенькой линии метро — до Сокола или висли на трамваях, ползших к «Сталинцу» от Сокольников, как кричали и обнимались на трибунах, сердце сжимается от мысли, что очень немногие из тех людей вернулись на эти же стадионы в сорок пятом.
В июне сорок третьего получил я на своей зенитной позиции письмо от товарища, Владимира Барласа, из Москвы. Мы только что нашли друг друга. И вот что оказалось в письме:
«Я не мог на матче «Спартак» — «Динамо» первенства Москвы на малом стадионе «Динамо» не вспомнить в те минуты, когда команды, выстроенные в центре поля, щурясь под косыми лучами заходящего солнца, только ждут судейского свистка, чтобы разорвать становящуюся невыносимой тишину ожидания, товарища по многолетней боли и выразительные рукопожатия, какими скреплялось предстоящее полуторачасовое пребывание вне мира и жизни — на большом стадионе «Динамо». Итак, Леонтьев, Сеглин, Вик. Соколов, Бор. Соколов, Вас. Соколов, Малинин, Демин, Глазков, Семенов, Степанов, Смыслов против Медведева, Радикорского, Станкевича, Блинкова, Чернышева, Палыски, Ильина, Н. Дементьева, Карцева, Трофимова, Бескова. Обе команды играли слабовато при несомненном превосходстве «Динамо» (3:0). Выделю ужасный (по моему ощущению) гол в середине первого тайма, гол Карцева—с ходу после подачи с края, пущенный с неистовой силой... Но зато какой был матч «Спартак» — ЦДКА (3:2)! Он напомнил мне виденный с тобою матч «Торпедо» — ЦДКА (4:3) в 1939 году...»
Эти строки были дорогим подарком. Летом сорок третьего такие известия не все могли понять, не до того вроде бы. Но друг мой знал, что писал: футбольные новости как живая вода.
Мне сегодня легко объясняться с людьми, работающими на «футбольной ниве», и с товарищами по перу: общий язык является сразу. И с солидными, в возрасте, болельщиками легко.
Но кто для меня загадка, так это юноши. Они, как и мы когда-то, мчат на футбол компаниями, перекрикиваясь, толкаясь, веселятся на эскалаторах, никого не видят, кроме друг друга, связанные своими горластыми позывными. Я езжу теперь на стадион один, и рад их видеть, не раздражаюсь, когда они обгоняют, задевая плечами, орут и хохочут над ухом в вагоне. С виду их не отличишь от нас, довоенных. Разве что одеты пестро, раздерганно и щеголевато. Но что им футбол?
Догадываюсь, что народ они нахватанный, все само идет им в руки — телевидение, газеты, книги. Осведомленность приобретается без усилий. В сравнении с ними по части информации мы, довоенные первокурсники, выглядели дремучими провинциалами. Что еще сопровождает их в поездках на стадион?
Люди старшего поколения, держа власть над печатным и устным словом, чрезвычайно охотно, пространно, с видимым наслаждением предаются воспоминаниям о том, как они некогда «болели». Мне созвучны эти рассказы, подернутые грустью об ушедшей молодости, понятны преувеличения, желание чуточку прихвастнуть, не упустить случая прочитать мораль «юниорам», порисоваться перед ними.
Пройдут годы, и сегодняшние юноши, повзрослев, возьмут слово и в свою очередь припомнят в назидание сыновьям и внукам, как увлекателен был футбол в восьмидесятые годы, как по сто тысяч собиралось в Лужниках на матчи сборной, какие громовые бушевали страсти, как забивали голы Блохин и Беланов, кавалеры «Золотого мяча», как лавировал и петлял любимец Москвы — умница Федор Черенков. Повторят ли они то, что читают сегодня в наших мемуарах, или найдут иные слова, доводы и краски?
