Виктор Васильев - Актеры шахматной сцены
Повесть написана на материале моих долгих бесед с Талем. Смею тебя заверить, что в ней даже несущественные детали взяты из этих бесед. Но разве ты не можешь допустить, что Таль о многих вещах мог рассказывать по-другому, нежели это сделал бы Кобленц?
– Не только могу, а был бы удивлен, если бы это было иначе. Более того, Таль мог и менять свою точку зрения на те или иные события своей шахматной жизни, и это его святое право. А факт? Что такое факт в шахматах? Запись партии, вот и все! Много? Да, конечно. Мало? Да, конечно. Запись партии надо «одеть жизнью», как текст пьесы – «одеть спектаклем». И все-таки. Не следовало ли тебе побеседовать и с Кобленцем?
– Тут у меня сомнений нет – не следовало. Да, я получил бы точку зрения Кобленца. Да, получил бы еще много фактов и, не сомневаюсь, интересных, но… это были бы факты Кобленца. А мне нужен был Таль как единственный объект моего творческого внимания, как источник не просто биографии и даже не просто «жизнеописания» (есть и такой прекрасный литературный жанр), мне нужен был Таль как источник образа Таля. Улавливаешь разницу? Именно тут корень конфликта.
– Твоего конфликта с Кобленцем?
– Не с Кобленцем, а с точкой зрения на сам жанр, выраженной Кобленцем. Знаешь, мой друг, проходят годы, смею думать – мы становимся мудрее, по крайней мере философское спокойствие (пусть и без улыбки) все чаще посещает нас, и «добру и злу» мы, случается, уже внимаем равнодушно…
– Все чаще? Что-то я в тебе этого не замечал!
– Не говори – мы сближаемся с тобой, твоя выдержанность мне импонирует, моя горячность не радует…
Так вот, чтобы было окончательно понятно, о чем речь. «Загадка Таля». Кобленц (и, я думаю, он не одинок) вообще отрицает ее: «Создание подобных «загадок» – метод дешевой сенсации. Михаил Таль ставил своим соперникам лишь шахматные загадки… и никаких других». Словом, нет никакой загадки – смотрите партии! Нет тайн талевского характера, талевской личности, есть конкретные ходы, комбинации, жертвы. Что ж, можно и так… Нет загадки Морфи, нет драмы Чигорина, нет тайны Ласкера, нет феномена Фишера… Нет загадки «Гамлета», нет непостижимости чеховской «Чайки», и непонятно, почему «Три сестры» не могут купить билет и уехать в Москву, о чем они всю пьесу мечтают…
– Стой, куда это тебя понесло?
Ах, да, это я вспомнил заглавие настоящей книги. Так вот, я защищаю жанр. «Загадка Таля» – биографическая повесть. Образность этому жанру присуща изначально, она в его природе, некоторые не эпизоды, нет, а размышления, чувства героев как бы сочинены автором. Я говорю «как бы», поскольку в действительности ничего не сочинил. Между прочим, в одной из рецензий на «Загадку Таля» было сказано: «Домыслил ли что-либо Васильев в своих героях?.. Во всяком случае, дочувствовал. Но какой исследователь откажется от права на догадку, когда он пытается постичь суть явления». Другое дело, насколько «Загадка Таля» хороша как художественное сочинение, но ты сам понимаешь, не мне судить об этом. Моя книга может кому-то не нравиться – что ж тут такого…
– Но, послушай, ты все-таки пишешь о живых людях. В ряде эпизодов, например, участвует сам Кобленц. Согласись, он имеет право сказать, что в жизни это было не так или не совсем так.
– Конечно! Хочу лишь заметить, что я старался быть щепетильно корректным. В точности воспроизвел то, что говорил мне о своем тренере Таль, который, кстати, прочитал рукопись своей «Загадки» и подтвердил правильность всех приведенных в ней фактов.
– И все же ты меня не очень убедил. Что-то Кобленца в повести может не устраивать…
– Тут я бессилен. Скажу одно – в нынешнем издании «Загадки Таля» я кое-что добавил, кое-что уточнил, написал несколько по-иному. Но все эпизоды, в которых действует Кобленц, оставил нетронутыми. Пусть сам читатель судит, есть ли у бывшего тренера Таля хоть какие-нибудь основания для недовольства.
– Однако вернемся к жанру…
– Вернемся. Скажи на милость, имели бы мы прекрасную книгу Михаила Левидова «Стейниц. Ласкер», на которой воспиталось не одно поколение шахматистов, если бы пуритански отрицали законность художественного очерка, документального романа и пограничных жанров? А ведь книга Левидова построена по всем канонам художественной литературы. В ней напряженный сюжет, углубление в психологию шахматистов, в ней романтика и даже мелодрама – одним словом, тут уж факты можно рассматривать и трактовать с совершенно разных точек зрения.
– Видишь ли, в отличие от Левидова, который Стейница и в глаза-то не видел, ты пишешь о живых людях и всегда должен считаться с их непредсказуемой реакцией.
– Да, честно говоря, на такую реакцию я не рассчитывал. Впрочем, когда Михаил Левидов выпустил свою книгу, Ласкер-то был еще в добром здравии… Но ты, увы, прав, художественный очерк о современниках – это всегда риск. Не те ли же трудности испытывают театральные критики после того, как выходят их рецензии и книги о живых актерах и режиссерах?
– Значит, «и всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», так что ли?
– Значит, так. Автор подобной книги, очерка, повести всегда должен быть готов к тому, что живые герои видят приведенные автором факты не так, как раньше, или не совсем так и дают им иную оценку. Вспомним знаменитый случай из писательской биографии Льва Николаевича Толстого. Готовясь написать картину Бородинского сражения в «Войне и мире», он расспрашивал ветеранов великой битвы. Пять человек, находившихся в день сражения в одном и том же пункте, дали ему пять различных описаний. Так что мнение очевидцев и в самом деле хотя и бесценно, но все же относительно. Только следуя истине документальной и художественной прозы, с ее углублением в психологию человека, с ее реконструкцией его внутреннего мира, с выяснением сложных связей с людьми и обществом, мы сможем приблизиться к истине шахмат, как одной из удивительнейших моделей жизни с их рациональным (и иррациональным!) началом.
– Значит, ты сознательно шел на риск?
– Не один я. Все, кто пишут в этом жанре. И не только о шахматах. Шахматы – лишь частный случай. Не более…
– Ладно. С этим я спорить не берусь. И все-таки один сюрприз в связи с твоими рассуждениями могу преподнести: один факт в твоей книге все же сочинен. И это утверждает не Александр Коблец, а сам Михаил Таль, которого ты взял себе в защитники. Помнишь, ты пишешь, что когда Ботвинник, став в 1948 году чемпионом мира, поехал отдыхать на Рижское взморье, юный Таль в сопровождении своей тети явился к гроссмейстеру… поиграть!
«На звонок вышла женщина. Она взглянула на мальчугана с шахматной доской под мышкой, мгновенно «оценила позицию» и, сказав: «Ботвинник спит!» – быстро захлопнула дверь».
Ты утверждаешь, что и это тебе рассказал Таль? Ах, вот как! Но в 1978 году в серии «Выдающиеся шахматисты мира» вышла книга о Тале «В огонь атаки». В ней я прочитал, что этого эпизода не было. Не было совсем! «Легенда эта широкоизвестна, и я всегда улыбался, читая (и не опровергая!) ее», – говорит в книге Таль. Что скажешь на это?
– А ничего не скажу, не поглядев предварительно в запись моих бесед с Талем. Вот она, эта «легенда», почти слово в слово! Даже имя тети Таль назвал.
Кстати, экс-чемпион мира напрасно скромничает, отказываясь от своих авторских прав на эту «легенду». Даже если бы у меня не было записей наших бесед, отказаться от авторства Талю невозможно.
В 24-м номере еженедельника «64» за 1972 год Таль опубликовал статью «Встречи с кумиром», где рассказал о двух своих матчах с Ботвинником. В этой статье Таль поведал о том, что в 1948 году действительно сделал попытку встретиться с чемпионом мира: «Вскоре случай представился: М. Ботвинник приехал отдыхать на Рижское взморье. Узнав об этом из газет, я начал планомерную осаду домашних, которая через несколько дней увенчалась успехом. Мы узнали адрес чемпиона мира и, вооружившись шахматной доской (на всякий случай!), попытались попасть на аудиенцию. Попытка эта, правда, оказалась неудачной. Дело в том, что я (по молодости, разумеется) недооценивал фактора спортивного режима и попал как раз во время послеобеденного отдыха. Матч был перенесен…»
Но именно так, только, естественно, другими словами описан этот эпизод, как убедится сам читатель, в «Загадке Таля»!
– А ты не спрашивал у Михаила Нехемьевича, зачем он рассказал тебе эту историю, если ее в действительности не было?
– Спрашивал… «Очень уж она мне показалась тогда занятной», – не моргнув глазом ответил Таль.
Но – стоп! Поскольку мы уже знаем, что Таль либо сочинил легенду, либо сочинил версию, что эту легенду сочинили другие, то мы вправе уже без его участия определить, когда он это сделал – в молодом возрасте либо в зрелом. Юность бесхитростна, и я больше верю молодому Мише Талю, почему в повести и оставил это место в неприкосновенности. А вот зачем он спустя много лет решил дезавуировать сам себя – эту загадку я разгадывать не берусь…
