Елена Петушкова - Путешествие в седле по маршруту "Жизнь"

РУКОВОДСТВО К ЧТЕНИЮ

В книге сосуществуют, не пересекаясь, три композиционные линии. Первая — собственно жизнеописание Елены Петушковой. Все мнения, все умозаключения, все оценки принадлежат ей одной, и она несет за них полную ответственность. Вторая — то, что думает о Елене Петушковой, о ее друзьях, о спорте вообще и о неповторимом мире конного спорта в частности журналист Станислав Токарев. Это на его ответственности. Третья — диалоги, которые ведут Елена Петушкова и Станислав Токарев. 

РАССКАЗ НАЧИНАЕТ ЕЛЕНА ПЕТУШКОВА

Когда мне придется расстаться со спортом, я перестану ходить на соревнования. Не буду близко подходить к лошадям. Даже в цирке не стану бывать, чтобы не вдыхать знакомый и зовущий сладковатый запах конюшни. Слишком сильную это будет вызывать тоску, от которой нет лекарств, нет противоядия.

Прежде я искренне считала и говорила, что спорт для меня — всего лишь увлечение, по-новомодному — хобби, а основное в жизни — работа, но однажды обнаружила, что если и представляю для людей, для общества интерес, то прежде всего именно как спортсменка. Вначале меня это даже шокировало — не главное во мне заслоняло от людей главное. Но потом я поняла, что для меня самой нет здесь главного и не главного: то и другое — две половинки моего сердца.

Наука и спорт — это вся моя жизнь, два мира, в одном из которых превалирует наслаждение разума, в другом — накал страстей, и они дополняют друг друга. Когда это двуединство распадется — а это когда-нибудь произойдет, — я и стану даже издалека отворачиваться от лошади, чтобы не бередить душу.

1

Впервые в жизни очутившись в седле, я почувствовала себя хоть и неуютно — очень почему-то высоко над землей, — но терпимо. Однако лишь раздалась команда "Рысью ма-арш!", я ощутила сильнейшие толчки, непрерывно следовавшие один за другим. Седло вдруг оказалось необычайно скользким, и каждый следующий толчок заставлял меня сползать то вправо, то влево… Я было решила, что мой караковый Избыток вознамерился избавиться от меня и брыкается наподобие дикого мустанга. Однако он всего-навсего двинулся вперед неширокой рысью. Во мне с подозрительным упорством росло желание очутиться на земле — не на четырех чужих, а на собственных двух ногах.

Но, как ни странно, я все еще была в седле. Больше того — через несколько минут в движениях Избытка проступил для меня определенный ритм. Поймав его, я стала приподниматься на стременах, так сказать, через раз. Кажется, что-то начинало получаться.

Тренер смотрел на меня, как мне почудилось, с живейшим интересом. Я была уверена, что его волнует только один вопрос: когда девчонка наконец свалится?

Но я ошиблась. Тренер подошел к маме и спросил, ездила ли я верхом раньше. Услышав, что не ездила, недоверчиво покачал головой.

А ведь я действительно была в седле впервые, и мои неожиданно обнаружившиеся способности по части посадки вряд ли можно было объяснить наследственностью — тем, например, что мама в годы своего детства, когда отдыхала летом в деревне, любила ездить в ночное, выменивая это счастье у местного мальчика Васи Котла за пустую жестянку из-под монпансье.

Я не питала особой склонности к спорту. Росла робкой домашней девочкой, несмотря на старания мамы сделать меня деятельной, независимой, умеющей давать сдачи. Помню себя в подъезде нашего дома в Старопименовском переулке, у пыльного окна. Мама отправляла меня гулять, а я осмеливалась выйти во двор, лишь когда не было риска столкнуться с мальчишками — существами другой породы, непонятными, шумными и опасными, которые при случае могут расквасить тебе нос или отобрать санки. Если же риск был, я предпочитала, томясь от безделья и скуки, простоять положенный для гулянья час в подъезде и вернуться потом к любимым книгам.

Я читала запоем. Когда родители гасили свет, читала под одеялом с фонариком. Меня привлекали серьезные, «взрослые» книги и в то же время Майн Рид, Фенимор Купер, Дюма. Мне хотелось уметь стрелять, фехтовать, ездить на лошади. Так называемые чисто женские занятия — шитье, вышивание, вязание на спицах — меня никогда не притягивали и до сих пор вызывают раздражение, хотя я не принадлежу к нетерпеливым натурам. Но мечты о лихих мужских делах были пассивны: я играла гаммы на рояле, получала, начиная с первого класса похвальные грамоты и скрывалась от шумного мира в подъезде.

Моя нелюбовь к прогулкам усиливалась от убеждения, что это неинтересное, бесполезное времяпрепровождение и от него надо любым способом избавиться… Оставляя папу, маму и бабушку в приятном заблуждении, что ребенок дышит свежим воздухом, я отправлялась прямым сообщением в школу, в какой-нибудь кружок: биологии, химии, физики, математики…

Одно время самым заманчивым для меня был кружок драматический. Я играла главную роль в сцене из повести Гайдара «Школа»: на мне были синие лыжные шаровары, а тогдашние мои длинные толстые косы спрятаны под старую кепку, в которой папа ездил на рыбалку. Толстая девочка из соседнего класса по прозвищу Понька изображала кадета: как Арлекин, лупила меня по голове бумажной палкой, и я, как Пьеро, валилась за кулисы.

Моя артистическая карьера завершилась тогда печально. В шестом классе мы учили на украинском языке стихотворение Шевченко «Заповит»; преподавательница литературы пришла к выводу, что я декламирую его выразительно и с чувством, и рекомендовала меня в программу концерта для избирателей. Я смело вышла к краю сцены, перевела дыхание и начала: "Як умру, то поховайте мэне на могили…" Публика сосредоточенно молчала, очевидно проникнувшись серьезностью темы. И вдруг я почувствовала, что зал меня словно гипнотизирует и я не помню дальше ни строчки. После маленькой паузы я снова произнесла: "Як умру, то поховайте…" И опять — стоп. У меня ноги одеревенели. Послышались смешки. "Як умру…" — в третий раз пролепетала я и под общий хохот опрометью кинулась со сцены.

Этот эпизод можно было бы не вспоминать — он похож на многие, описанные в рассказах для детей и о детях, но я привожу его в качестве иллюстрации одной из черт своего характера. Я немало страдала от того, что мне трудно было входить в контакт с людьми, выступать в аудитории, вообще говорить что-то на людях. Отчасти причина моей тогдашней застенчивости — повышенное, болезненное самолюбие: я боялась, что сказанное может быть сочтено недостаточно умным. Помню свои муки на еженедельных заседаниях нашей кафедры биохимии МГУ — это когда я уже стала аспиранткой. На этих заседаниях обсуждали чью-нибудь работу, и каждый мог задать вопрос или высказать свои соображения. У меня были соображения, но я молчала, не умея себя преодолеть, и когда однажды решилась, голос дрожал, все внутри дрожало, на глаза наворачивались слезы. Первый шаг — всегда самый трудный. Смелость нужна не только для того, чтобы преодолеть свою робость. Она нужна в науке, чтобы доказывать и отстаивать идеи, не бояться ошибок.

Этой смелостью, умением преодолевать себя я целиком обязана спорту. Он научил меня владеть собой, своими эмоциями: стрессовое состояние вообще присуще спорту, естественно для него. Когда я была начинающей спортсменкой, то даже маленькие соревнования настолько выводили меня из равновесия, что я переставала спать по ночам за три дня до старта, а выступление заканчивалось слезами где-нибудь в деннике — своего рода эмоциональной разрядкой. Сейчас я сохраняю полное самообладание даже во время чемпионатов мира.

Волнуюсь ли я при этом? Безусловно, самообладание не синоним спокойствия, оно лишь не дает прорваться излишнему волнению, оставляя хозяином положения не эмоции, а разум.

Излишнее волнение — это рассредоточенность, а конкретность цели, присущая спортивным соревнованиям, заставляет сосредоточиться и, следовательно, совладать с волнением. Я, например, всегда волнуюсь, когда надо выезжать в манеж, на старт. Но я знаю, что мои ощущения передаются лошади, что мои действия могут отличаться от тех, к которым лошадь привыкла на тренировках, и она, значит, станет иначе на них реагировать, она в состоянии поступить непредвиденно.

Следовательно, я обязана взять себя в руки, и эта главная мысль, этот приказ, отданный себе, вызывает нужную волевую концентрацию.

Но наукой давно установлено — и это знают на собственном примере артисты, профессиональные лекторы, спортсмены, — что, когда ты не взволнован, когда слишком спокоен, это не к добру. Отсутствие должного подъема, накала мешает показать все, на что ты способен. И если ты не взволнован, то не взволнуешь аудиторию, не найдешь с ней контакта. Если ты не взволнован, то не выступишь в соревнованиях чуть лучше, чем в принципе ты способен, но ведь это «чуть» и приносит победу.

…Актрисой мне пришлось ощутить себя еще раз — много позже, на втором курсе университета. В Москве был впервые организован мюзик-холл, и для программы "Когда зажигаются звезды" понадобилась лошадь. К нам в клуб обратились с этой просьбой, сказав, что, если лошадь сможет немного потанцевать, будет неплохо, а еще лучше, если в придачу к ней дадут всадника.