Леонид Моргун - Народная ворожба и гадания
Все это звучит довольно сомнительно, поскольку именно Орфей сделал больше всех для установления в эллинистическом мире культа Диониса. Однако такая концовка легенды вполне соответствует двойственной природе человека — любовь толпы может моментально превратиться в ненависть и наоборот.
Желающих узнать об этом мифе поподробней отсылаем к богатейшей мифологической литературе, мы же ограничимся тем, что укажем, какое исключительное значение придавалось в древности поэзии, как занятию, роднящему людей с богами. Орфей является создателем особой религии и провозвестником учения и мистерий Диониса; его поэзия легла в основу философии орфиков и орфического учения. От этого учения ровно один шаг до монотеизма. Другими словами, если бы Христос не родился в Иудее, он непременно возник бы в Элладе. Однако сослагательного наклонения история не знает. Продолжателями Орфеевой поэзии во Фракии считались Лин, Филаммон, Фамирид, Евмолп и Мусей.
Вообще, начиная с глубокой древности поэзии придавалось великое прорицательное значение. В стихах изрекали свои предсказания не только легендарные Кассандра и Тиресий, но и храмовые оракулы Античности. Наверное, пошло это от того, что наши предки осознавали, насколько велика пропасть между человеком обычным, разумным, и человеком творческим, которому доступны моменты озарения. А еще бóльшая редкость в нашем сообществе — человек не просто творческий, талантливый, но отмеченный печатью гениальности. Да, печать эта порой остается на челе поэта ненадолго — гении часто подвержены вспышкам буйства, пьянства, ревности, отчаяния; удары судьбы они переживают особенно тяжело, но… на то они и гении; получив свыше столь великий дар, человек просто обязан оплатить его по высшей ставке.
Греко-римская Античность передала в наследие Средним векам целый ряд своих пророков-мудрецов; это не только пророки о Христе, каковыми являются знаменитые семь мудрецов и философов[2], но и предсказатели будущего вообще.
Изречения семи мудрецов, или «гномы», пользовались большой известностью в античные времена. Перед входом в дельфийский храм Аполлона были высечены такие их знаменитые афоризмы, как: «Все свое ношу с собой», «Ничего сверх меры». Надпись «γνωθι σαυτον» («Познай самого себя») была высечена при входе в знаменитый храм Аполлона в Дельфах; правда, молва приписывает это изречение не одному из семи мудрецов, а женщине, Фемоное, первой пифии (прорицательнице) этого святилища. Эта краткая фраза настольно повлияла на мировоззрение молодого Сократа, посетившего Дельфы, что навсегда изменила его личность и впоследствии всю его жизнь. Он поразился, насколько открыто и просто этим изречением каждому смертному указывается главная цель его жизни и насколько никто, в сущности, не стремится этому правилу следовать. С тех пор любимым изречением Сократа стало «Я знаю то, что ничего не знаю» — афоризм, которым обязан руководствоваться по сей день каждый истинный ученый. После этого Сократ отвернулся от философии Анаксагора с его натурфилософией и обратился к тому сложнейшему миру, непознанному микрокосму, заключенному в каждом человеке, который привел его к бессмертной славе. Трагически погибший по обвинению троих никчемных людишек и из-за предательства сограждан, Сократ пережил века и остался в памяти всей человеческой цивилизации, поскольку до конца был верен своей философии и своим убеждениям. Если бы он в своей жизни написал хотя бы одну строку, то и по его изречениям гадали бы — но он, увы, не доверял бумаге.
Весьма популярен был и в древности, и в Средние века поэт Пиндар[3], которому приписывалось изобретение математических гаданий, основанных на мистическом значении цифр в именах (одну из глав в настоящей книге мы посвятим этому способу предсказания будущего).
Однако в Древнем Риме гораздо популярней был создатель «Энеиды», великий поэт Вергилий. По этой его прославленной поэме гадали еще в древности, как и по Гомеру. Вообще в народном сознании Вергилий весьма рано превратился из поэта в мага и волшебника, прославившегося умением не только предсказывать будущее, но и строить чудные вещи, по которым можно было узнавать это будущее. Его сочинения послужили основой для знаменитых средневековых Sortes Vergilianae[4], давших в свою очередь начало знаменитым же Sortes Sanctorum[5].
Из гадания по книгам великих поэтов возникла так называемая рапсодомантия (греч. Rhapsodomantia) — гадание по стихам «Илиады» или «Энеиды», причем вещую силу имел или первый попавшийся на глаза гадающему стих, или стих, оказавшийся на заранее определенном месте страницы. Один из видов рапсодомантии состоял в сочетании написанных предсказаний с игрой в кости. Подобный способ гаданий практиковался в городе Атталии в Памфилии, а также в римском городе Палестрине (нынешнее Пренесте).
Однако мы далеки от того, чтобы рекомендовать читателю исключительно великих античных авторов (они уважаемы исключительно в силу их древности). Любой действительно великий поэт сможет дать вам предсказание. Так, известный маг и авантюрист древности Джиакомо Казанова пользовался для гадания книгой великого поэта Средневековья Лудовико Ариосто[6] «Неистовый Роланд», причем находил в ней не менее точные предсказания, чем в античной литературе.
Брошенный инквизиторами в печально известную тюрьму Пьомби, или «свинцовую», из-за владения магическими книгами, Казанова спасся из заключения лишь благодаря книге Ариосто. Открыв «Неистового Роланда», он увидел первый стих, и Божья воля открылась перед ним. Он понял, что должен бежать в первую минуту после полуночи, в ночь с 31 октября на 1 ноября. Воспользовавшись тем, что его камера находилась под самой крышей тюрьмы, Казанова сумел отогнуть свинцовые плиты потолка и бежал.
Вот как описывает это гадание сам Казанова: «Я не знал, что надобно мне проделать, дабы судьба посредством Библии открыла, в какой миг обрету я снова свободу, а потому решился спросить о том божественную поэму „Неистовый Роланд“ мессера Лудовико Ариосто, каковую читал добрую сотню раз, и здесь, на чердаке Дворца дожей, наслаждался ею по-прежнему. Я боготворил его гений и полагал, что он гораздо более, нежели Вергилий, подобает для предсказания моего счастья. Когда пришла мне эта мысль, записал я короткий вопрос — я вопрошал пресловутый высший разум, в какой песни у Ариосто содержится предсказание относительно того дня, когда выйду я на свободу. Потом составил я обратную пирамиду из чисел, полученных из слов моего вопроса, и, вычтя из каждой пары цифр число девять, обнаружил, что окончательное число у меня девять. Так установил я, что искомое пророчество находится в девятой песни поэмы. Таким же образом узнал я, в какой станце находится это пророчество, и получил в результате число семь. Наконец, любопытствуя знать стих этой станцы, где находится оракул, я тем же способом получил число 1. Теперь были у меня числа 9, 7, 1; я взял поэму и с замиранием сердца обнаружил в девятой песни, в седьмой станце, следующий первый стих:
Tra il fin е Ottobre, e il capo di Novembre(между концом октября и началом ноября).
Точность стиха и уместность его представились мне столь поразительными, что я — не сказать, чтобы совершенно в это поверил, но, да простит мне читатель, вознамерился со своей стороны сделать все от меня зависящее, чтобы предсказания оракула сбылись. Что удивительно, так это то, что tra il fin еOttobre, e il саро di Novembre лежит одна лишь полночь, и, как увидит читатель, вышел я из тюрьмы тридцать первого октября как раз при звуке полночного колокола. Читателю, какой, прочтя правдивый мой рассказ, пожелает счесть меня суевернейшим на свете человеком, скажу я, что он ошибается. Рассказываю я обо всем этом потому только, что это правда и вещь необычайная, и еще потому, что не придай я предсказанию значения, то, быть может, и не спасся бы».
«Что же касается Sortes Sanctorum, Григорий Турский[7] доводит до нашего сведения, что когда духовенство прибегало к Sortes, то они обычно клали Библию на алтарь и молились Господу, чтобы Тот явил свою волю и раскрыл им будущее через один из стихов этой книги. Жильбер де Ноген пишет, что в его время (около XII века) был обычай при посвящении епископов прибегать к Sortes Sanctorum, чтобы таким образом узнать успешность и судьбу епископата. С другой стороны, нам говорят, что Sortes Sanctorum было осуждено Собором в Агде в 506 г. В этом случае нам опять остается только спросить: в котором же случае непогрешимость церкви провалилась? Было ли это тогда, когда она запретила то, чем занимался ее величайший святой и покровитель Августин (IV–V вв.), или же в XII веке, когда это открыто и с благословением той же самой церкви применялось духовенством в целях епископских выборов? Или же мы все еще должны верить, что в обоих этих противоречивых случаях Ватикан получил непосредственное вдохновение от „духа Божия“?» (Е. П. Блаватская «Разоблаченная Изида», Т. II).
