Мариэтта Чудакова - Не для взрослых. Время читать!
Сказка называлась «Ашик-Кериб». Я любила разглядывать обложку - на ней всадник в черной бурке мчался на белом коне над высокими, заснеженными горами, в поднебесье. У коня, кажется были крылья.
Начиналась сказка так: «Давно тому назад… (уже этот необычный оборот речи казался мне таинственным) в городе Тифлизе…» (старший брат объяснил мне, что это - Тифлис, раньше так назывался грузинский город Тбилиси) «…жил один богатый турок; много аллах ему дал золота, но дороже золота была ему единственная дочь Магуль-Мегери: хороши звезды на небеси, но за звездами живут ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза. Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб; пророк не дал ему ничего, кроме высокого сердца - дара песен…» Он ходил на свадьбы - играть на сазе (такая турецкая балалайка) и петь. «На одной свадьбе он увидел Магуль-Мегери, и они полюбили друг друга».
Красавица Магуль-Мегери (и это необычное, сказочное имя мне тоже очень нравилось) уговаривала Ашик-Кериба просить ее руки у отца, уверяя, что тот сыграет свадьбу на свои деньги «и наградит меня столько, что нам вдвоем достанет». Бедный, но гордый Ашик-Кериб не согласился на это - «кто знает, что после ты не будешь меня упрекать, что я ничего не имел и тебе всем обязан». Он решил «Семь лет странствовать по свету и нажить себе богатство либо погибнуть в дальних пустынях». Магуль-Мегери поставила свое условие - «если в назначенный день он не вернется, то она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается».
Куршуд-бек уже в первый же день его путешествия совершил подлость, сумев убедить мать Ашик-Кериба, что ее сын утонул. И мать, рыдая, сказала его невесте, что раз так - она свободна. Но умная (вроде Василисы Премудрой из русских сказок) Магуль-Мегери «улыбнулась и отвечала: „Не верь, это все выдумки Куршуд-бека; прежде истечения семи лет никто не будет моим мужем“.
И вот Ашик-Кериб так прославился в дальних странах своими песнями, что стал богатым. «Забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, только срок истекал, последний год скоро должен был кончиться, а он и не готовился к отъезду». Но умная Магуль-Мегери сумела послать с купцом, отправлявшимся из Тифлиса с караваном в дальние страны, некий предмет, наказав выставлять в каждом городе в лавке. В общем, встретился он в конце концов с Ашик-Керибом, и тот услышал: «Ступай же скорей в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать, что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она выйдет за другого»; в отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось только три дни до рокового часа». И когда он доскакал до одной горы и скакун его пал - от этого места было «до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дни».
Дальше и начинаются самые интересные события. Сказку эту не раз слышал на Кавказе Лермонтов - и записал ее. Найдите и дочитайте!
2
Вообще Лермонтов в школьные годы так и тянул на чтенье вслух, разыгрывание в лицах не только «Маскарада» (к которому когда-нибудь еще обращусь специально), но и поэм. В старших классах я любила читать вслух - просто самой себе - «Тамбовскую казначейшу»:
Пускай слыву я старовером,
Мне все равно - я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
Да, вся поэма написана «Онегинской строфой» - ямбом с особой, только пушкинскому «роману в стихах» свойственной рифмовкой. Но Лермонтов сам об этом весело оповещает - он рад подражать Пушкину, своему кумиру.
Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые,
И фонари, и мостовые,
Там два трактира есть, один
Московский, а другой Берлин.
Ну и конечно - скука: в те времена принято было, чтобы поэты в стихах непременно жаловались на скуку жизни (и не в маленьком городке, а в губернском городе Тамбове и в великосветском Петербурге):
Но скука, скука, Боже правый,
Гостит и там, как над Невой,
Поит вас пресною отравой,
Ласкает черствою рукой.
Но вот все оживилось - в Тамбове должен зимовать уланский полк! Девицы и дамы только и любуются посадкой кавалеристов - усатых уланов и молодых корнетов, поселившихся в городской гостинице.
Против гостиницы Московской,
Притона буйных усачей,
Жил некто господин Бобковский,
Губернский старый казначей.
Описывается его старый дом -
Меж двух облупленных колонн
Держался кое-как балкон.
Хозяин был старик угрюмый
С огромной лысой головой.
От юных лет с казенной суммой
Он жил, как с собственной казной.
Только не подумайте, что был казнокрадом! Бывало, конечно, и такое, но уж не поголовно; вообще-то брали расписку - и с казначеев, и - с членов их семьи! - что не тронут казенные деньги и не будут отдавать их в рост…
В пучинах сумрачных расчета
Блуждать была его охота,
И потому он был игрок
(Его единственный порок).
А жена его - молода и привлекательна:
В Тамбове не запомнят люди
Такой высокой полной груди:
Бела, как сахар, так нежна,
Что жилка каждая видна.
Долго ли, коротко ли, хоть и через окно, но между нею и одним уланом назревают нежные отношения. И уже супруг застает его перед ней на коленях. Но вместо вызова на дуэль присылает. приглашение на игру в карты - на вистик (вист - это сложная карточная игра на деньги - в ней нужны обычно четыре партнера). Идет игра. Казначею не везет.
Он взбесился
И проиграл свой старый дом,
И все, что в нем или при нем.
Но остановиться, естественно, не может - на то и игрок.
Он проиграл коляску, дрожки,
Трех лошадей, два хомута,
Всю мебель, женины сережки,
Короче - всё, всё дочиста.
Он просит у гостей вниманья.
И просит важно позволенья
Лишь талью прометнуть одну,
Но с тем, чтоб отыграть именье,
Иль «проиграть уж и жену».
О страх! о ужас! о злодейство!
И как доныне казначейство
Еще терпеть его могло!
Всех будто варом обожгло.
Улан один прехладнокровно
К нему подходит. «Очень рад, -
Он говорит, - пускай шумят,
Мы дело кончим полюбовно,
Но только чур не плутовать,
Иначе вам не сдобровать!»
Нет места для передачи всей этой сцены, описанной Лермонтовым, -
…И вся картина перед вами,
Когда прибавим вдалеке
Жену на креслах [4] в уголке.
Ну, словом, казначей проиграл улану обещанное. И дальнейшее я с давних пор люблю в этой поэме больше всего:
Тогда Авдотья Николавна,
Встав с кресел, медленно и плавно
К столу в молчанье подошла -
Но только цвет ее чела
Был страшно бледен. Обомлела
Толпа. Все ждут чего-нибудь -
Упреков, жалоб, слез. Ничуть!
Она на мужа посмотрела
И бросила ему в лицо
Свое венчальное кольцо -
И в обморок.
А вот уж что было дальше - вы прочитаете сами. Лермонтов должен быть в каждом доме. Не так уж много в России таких поэтов.
3 В восьмом классе - то есть в 13-14 лет - я сходила с ума (как и положено) от его любовных стихов. В моей тетрадке тех лет их выписано немало. Почему-то переписывать своей рукой волнующие строки очень хотелось. И на большой перемене у моей последней парты собиралось восемь-десять любительниц стихов, и я читала («с выражением») иногда по несколько строф из стихотворения, иногда - только одну строфу (я выписывала с разбором!..):
Я не унижусь пред тобою.
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою,
Знай, мы чужие с этих пор!
Иногда это было длинное стихотворение, которое девочки слушали не дыша:
Я к вам пишу случайно; право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? - ничего!
Что помню вас? - но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.
И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Ах, как трогали нас, четырнадцатилетних, эти горестные и горькие строки! Через несколько лет, уже на филологическом факультете того самого Московского университета, в котором учился и Лермонтов, я узнала, что стихотворение обращено было к Вареньке Лопухиной, тогда уже Бахметевой. Четыре года после их встречи и взаимной влюбленности она ждала от Лермонтова каких-либо шагов. И, не дождавшись, вышла в двадцать лет (тогда это был едва ли не предельный возраст для барышни на выданье) за немолодого и, видимо, безразличного ей Бахметева. Лермонтов горевал; посвятил ей немало стихотворений, рисовал ее портреты - карандашом и акварелью. «Валерик» написан на Кавказе, куда офицер Лермонтов был выслан, именно в том 1840 году, когда он был прямым участником боевых действий. Стихотворение написано через пять лет после замужества Лопухиной; у нее была уже трех- или четырехлетняя дочь.
