Агота Кристоф - Толстая тетрадь

— Что ты хочешь мне сказать?

— Ничего. Она завопила:

— Это слишком просто! Это было бы слишком просто! Он ничего не хочет сказать! Его, мертвецки пьяного, валяющегося в грязи, подбирает полиция, и ему нечего сказать!

Я сказал:

— Оставь меня в покое. Я ухожу.

Она зашипела:

— Да, я вижу, ты складываешь чемодан. Но куда ты пойдешь, дурак несчастный, куда ты пойдешь без денег?

— У меня в банке еще остались деньги от продажи книжного магазина.

— Да ну? Интересно, сколько же там осталось денег? Ты продал его за бесценок, свой книжный магазин, а ту каплю денег, которую ты за него получил, растратил на выпивку и сигареты.

Естественно, я никогда не говорил ей о золотых и серебряных монетах, и о драгоценностях, которые я получил кроме денег и которые я также положил в банк. Я просто ответил:

— У меня еще достаточно денег, чтобы уехать. Она сказала:

— А я? Мне никто не заплатил. Я тебя кормила, лечила, ты у меня жил. Кто мне за все это заплатит?

Я захлопнул чемодан:

— Я заплачу тебе. Позволь мне уехать. Вдруг, смягчившись, она сказала:

— Не будь ребенком, Виктор. В последний раз я тебя прощаю. То, что произошло вчера вечером, было всего лишь случайностью, срывом. Все переменится, когда ты закончишь свою книгу.

Я спросил:

— Какую книгу?

Она подняла мою «рукопись»:

— Вот эту вот книгу, твою книгу.

— Я не написал в ней ни единой строчки.

— Тут почти двести машинописных страниц.

— Да, две сотни страниц, переписанных из первых попавшихся книг.

— Переписанных? Я не понимаю.

— Ты никогда ничего не поймешь. Эти двести страниц я переписал из книг. Там ни одной моей строчки.

Она смотрела на меня. Я поднес к губам бутылку и стал пить. Долго. Она покачала головой:

— Я тебе не верю. Ты пьян. Ты говоришь неизвестно что. Зачем тебе это делать?

Я ухмыльнулся:

— Чтобы ты подумала, что я пишу. Но я не могу здесь писать: ты мешаешь мне, ты все время за мной шпионишь, ты мешаешь мне писать; видеть тебя, чувствовать твое присутствие в доме — одно это уже мешает мне писать. Ты все разрушаешь, ты все портишь, уничтожаешь любое творчество, жизнь, свободу, вдохновение. С детства ты только и делаешь, что следишь за мной, руководишь мной, надое даешь мне, с самого детства!

Она минуту стояла молча, потом стала говорить, читать наизусть, глядя в пол, покрытый вытертым ковром:

— Я всем пожертвовала ради твоей работы, ради твоей книги: своей работой, заказчицами, последними годами своей жизни. Я ходила на цыпочках, чтобы не мешать тебе. И ты не написал ни строчки за те два года, что ты здесь? Ты только ел, пил и курил! Ты просто бездельник, никчемный человек, пьяница, паразит! Я объявила о выходе твоей книги всем заказчицам! И ты ничего не написал? Я стану посмешищем для всего города! Ты принес позор в мой дом! Надо было мне оставить тебя подыхать в твоем поганом городишке, в твоем вшивом магазине. Ты прожил там один больше двадцати лет, почему ты не написал книгу там, где я тебе не мешала, где никто тебе не мешал? Почему? Потому что ты не смог бы написать даже строчку самой посредственной книги, даже при самой благоприятной обстановке и в наилучших условиях.

Я продолжал пить, пока она говорила, и услышал свой голос издалека, как будто из соседней комнаты. Я отвечал ей, что она права, что я не смог бы ничего написать, пока она жива, что я не могу… Я напомнил ей наши детские сексуальные опыты, заводилой в которых была она, ведь она старше меня на много лет, и которые шокировали меня настолько, что ей даже не представить этого.

Сестра отвечала, что это были всего лишь детские игры, что бестактно напоминать о таких вещах, особенно потому, что она сохранила девственность и потому что «это» ее уже давно не интересует.

Я сказал, что знаю, что «это» ее не интересует, ей достаточно того, что она гладит своих заказчиц по бедрам и по груди, я наблюдал за ней во время примерок, я видел, с каким удовольствием она трогала своих заказчиц, молодых и красивых, она сама никогда не была молодой и красивой, она всегда была мелкой развратницей.

Я сказал ей, что из-за ее уродства и из-за ее притворного пуританства ею не смог заинтересоваться ни один, даже самый невзрачный мужчина. Тогда она обратилась к своим заказчицам и под тем предлогом, что она их обмеривает или разглаживает ткань, она щупает этих молодых и красивых женщин, которые шьют у нее платья.

Моя сестра сказала:

— Ты перешел все границы, Виктор, довольно!

Она схватила бутылку, мою бутылку водки, она разбила ее о пишущую машинку, водка растеклась по письменному столу. Сестра, держа разбитую бутылку за горлышко, шла на меня.

Я встал, зажал ее руку, вывернул запястье, она выпустила бутылку. Мы упали на кровать, я лег на нее, мои ладони обхватили ее тощую шею, и, когда она перестала дергаться, я кончил.

Назавтра Лукас возвращает рукопись Виктора Петеру.

Через несколько месяцев Петер снова отправляется в свой родной город, чтобы выступить на суде. Он отсутствует несколько недель. Вернувшись, он заходит в библиотеку, гладит Матиаса по голове и говорит Лукасу:

— Зайди ко мне сегодня вечером.

Лукас говорит:

— Видимо, все очень серьезно, Петер?

Петер качает головой:

— Не задавайте мне сейчас вопросов. Поговорим позже.

Когда Петер уходит, мальчик поворачивается к Лукасу:

— С Петером случилось несчастье?

— Нет, не с Петером, но, кажется, с одним из его друзей.

Мальчик говорит:

— Это то же самое, а может быть, даже хуже.

Лукас прижимает Матиаса к себе:

— Ты прав. Иногда это хуже.

Придя к Петеру, Лукас спрашивает:

— Ну что?

Петер залпом выпивает рюмку водки, которую он только что себе налил:

— Что? Приговорили к смерти. Вчера приговор приведен в исполнение, через повешение. Пейте!

— Вы пьяны, Петер!

Петер поднимает бутылку, смотрит, сколько осталось, ухмыляется:

— Да, я уже выпил половину бутылки. Иду по следам Виктора.

Лукас встает:

— Я вернусь в другой день. Ни к чему говорить, когда вы в таком состоянии.

Петер говорит:

— Напротив. Я могу говорить о Викторе только в таком состоянии. Садитесь. Вот, держите, это принадлежит вам. Это вам послал Виктор.

Он пододвигает к Лукасу полотняный мешочек.

Лукас спрашивает:

— Что это?

— Золотые монеты и драгоценности. И еще деньги. Виктор не успел их потратить. Он сказал: «Верните все это Лукасу. Он слишком дорого заплатил за дом и книжный магазин. А вам, Петер, я завещаю мой дом, дом моей сестры и наших родителей. У нас нет наследника, ни у меня, ни у сестры нет наследника. Продайте этот дом, он проклят, с самого нашего детства над ним тяготело проклятье. Продайте его и возвращайтесь в маленький далекий городок, идеальное место, которое я никогда не должен был покидать».

Помолчав, Лукас говорит:

— Вы предполагали, что приговор Виктору будет менее суровым. Вы даже надеялись, что он избежит тюрьмы и сможет закончить свои дни в психлечебнице.

— Я просто ошибся. Я не мог предположить, что психиатры признают Виктора вменяемым, что Виктор поведет себя на суде как сумасшедший. Он не выразил ни малейшего угрызения совести, ни малейшего сожаления, никакого раскаяния. Он все время повторял: «Мне надо было это сделать, надо было ее убить, это была единственная возможность написать книгу». Присяжные сочли, что нет такого права убивать человека только потому, что он мешает вам написать книгу. Они заявили, что так слишком просто: выпить несколько рюмок, убить почтенного человека и выйти сухим из воды. Они пришли к заключению, что Виктор — эгоист и извращенец, что он опасен для общества. Кроме меня, все свидетели дали показания против него, в пользу сестры, которая вела почтенную, образцовую жизнь — ее все ценили, особенно заказчицы.

Лукас спрашивает:

— Вы смогли увидеть его вне зала суда?

— После вынесения приговора — да. Я смог войти к нему в камеру и пробыть с ним так долго, как хотел. Я был с ним до последнего дня.

— Он боялся?

— Боялся? Думаю, что это слово не подходит. Вначале он не верил, не мог поверить. Не знаю, на что он надеялся — на помилование, на чудо? В тот день, когда он составил и подписал завещание, наверняка у него не оставалось иллюзий. В последний вечер он сказал мне: «Я знаю, что умру, Петер, но я не понимаю. Вместо одного трупа, трупа моей сестры, будет второй, мой труп. Но кому нужен второй труп? Богу наверняка не нужен. Зачем ему наши тела? Обществу? Оно получило бы книгу или несколько книг, если бы оставило мне жизнь, вместо того чтобы получить лишний труп, который никому не принесет пользу».

Лукас спрашивает:

— Вы присутствовали при казни?

— Нет. Он просил меня об этом, но я отказался. Вы считаете, я трус, да?