Александр Кузнецов - Наградная медаль. В 2-х томах. Том 1 (1701-1917)
Из просветов между парусными кораблями эскадры Поля Джонса вынырнули гребные суда Нассау-Зигена и устремились к передней линии неприятеля — послышалась команда: «Пирог! Грибы!»
Течение гнало «Св. Владимира» к тем же мелям, где сидели турецкие корабли. И когда корма флагмана Гассана-паши оказалась рядом, рявкнули пушки Поля Джонса, раскатился визг картечи и турецкий флаг с полумесяцем и звездой пополз вниз по мачте. Турки сдавались. Но невзирая на это, Нассау-Зиген шлюпочными брандерами поджёг стоящие на мели турецкие корабли, которые могли бы ещё послужить русскому флоту. Он явно уводил себе призы из-под носа возмущённого Поля Джонса.[320]
Гром боя удалялся в сторону открытого моря. Где-то там русская гребная флотилия громила турецкие парусные суда. А здесь, у отмелей, пылали два огромных костра. Корабли горели, разбрасывая искры, огромные языки пламени взметались в небо. На пылающем флагмане метался «Отважный крокодил». Но ему удалось избежать русского плена — он прыгнул за борт и на шлюпке ушёл к Очакову.
Один за другим два страшных взрыва потрясли окрестности, остатки кораблей огненным смерчем взметнулись высоко над водой, и всё это разом рухнуло в воду лимана. Это огонь добрался до трюмов, где хранились боеприпасы турецких кораблей.[321]
Наступала ночь. Бой закончился. Остатки турецкой эскадры ушли под прикрытие крепостных батарей Очакова. «Ура, светлейший князь. У нас шебека 18-пушечная. Корабль 60-пуш не палит, окружён. Адмиральский 70-пуш спустил свой флаг, наши на нём», — поздравлял Потёмкина Суворов, наблюдая за ходом боя с берега Кинбурнской косы.[322] Турки в этом бою потеряли два главных судна и «19 повреждённых».[323] А на другой день Михаил Кутузов со своим подразделением начал вести работы по подъёму сорванных с турецких судов пушек со дна лимана.
Потерявший надежду на успех Гассан-паша в ночь на 18 июня стал выводить флот из-под Очакова в открытое море. Но в узкой горловине выхода из лимана, где Кинбурнская коса замыкает залив, турецкая эскадра нарвалась на замаскированную Суворовым артиллерийскую батарею. Прицельный огонь нещадно крушил султанский флот. Удар был так силён и неожидан, что турецкие корабли смешались, потеряли фарватер и стали садиться на мель. Раскалённые докрасна ядра огненными трассами прочерчивали темень ночи и обрушивались на неприятельские корабли. Подоспевшие эскадры Нассау-Зигена и Поля Джонса после четырёхчасового боя довершили разгром турецкой эскадры. «Виктория… мой любезный шеф! 6 кораблей», — писал в восторге Александр Васильевич Суворов.[324] «Эта первая победа на море, одержанная пехотным генералом, — сказал Поль Джонс, — передайте ему мои поздравления».[325] «Генерал Суворов много вреда сделал неприятелю батареями…» — доносил в реляции Потёмкин.[326]
Турки у выхода из лимана потеряли пять линейных кораблей, два фрегата, две шебеки, один бомбардирский корабль, одну галеру, мелкие суда и «шесть тысяч человек убитыми и утонувшими».[327]
Потери русских были незначительны. Остатки турецкого флота вырвались в открытое море и ушли в Босфор. На лимане осталась только гребная эскадра, которую Нассау-Зиген блокировал, а 1 июля сокрушил остатки её прямо под стенами Очакова.
За эти три смелые операции Нассау-Зиген был произведён в вице-адмиралы, награждён орденом Георгия 2-й степени и «3020 крепостными душами в Могилёвской губернии».[328]
Нижние чины гребной флотилии, действовавшие на лимане против турецкого флота 7, 17 и 18 июня, были награждены серебряными медалями (диаметром 39 мм).[329]
Лицевая сторона медали подобна Кинбурнской. На оборотной — помещена прямая пятистрочная надпись: «ЗА — ХРАБРОСТЬ — НА ВОДАХЪ — ОЧАКОВСКИХЪ — ИЮНЯ 1788».
Медаль носили на груди на Георгиевской ленте.
За взятие Очакова. 1788 г
После разгрома и уничтожения десанта на Кинбурнской косе и освобождения Днепровско-Бугского лимана от турецкого флота главной задачей русской армии было взятие османской твердыни — Очакова. Он считался в турецких владениях на Чёрном море главным портовым городом. Крепость представляла собой неправильный, удлинённый четырёхугольник. Узкой, восточной, стороной она примыкала к лиману, а три другие, обращённые в степь, имели мощные каменные стены с нагорным ретраншементом, покрытым камнем и земляным валом; а в самой южной части находилась цитадель, возвышавшаяся перед Кинбурном над высоким откосом лимана.
Всё лето и до самой глубокой осени Очаков держал основные силы армии Г. А. Потёмкина возле своих стен. На предложение А. В. Суворова о штурме верховный командующий отвечал: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна. Я всё употребляю, надеясь на бога, чтобы он достался нам дёшево».[330]
Нерешительность и бестолковое выжидание возмущало Суворова. Он пытался вынудить Потёмкина к штурму и однажды предоставил ему такую возможность.
27 июля Суворов воспользовался вылазкой большого отряда турок из крепости и завязал с ними бой. Турки выслали подкрепление, и началось настоящее сражение. Всё внимание противника было приковано к нему. В это время можно было нанести удар со стороны открытого фланга противника и ворваться в крепость. Но Потёмкин опять проявил нерешительность, упустив реальный шанс овладеть Очаковом. И даже обвинил Суворова в потере пехотных финагорийцев: «Солдаты не так дёшевы, чтобы их терять попусту. К тому же странно мне, что вы в моём присутствии делаете движения без моего приказания. Не за что потеряно бесценных людей столько, что довольно было и для всего Очакова».[331] Потёмкин представил императрице это дело так, что она заявила в присутствии приближённых: «Слышали, старик, бросясь без спросу, потерял до 400 человек и сам ранен: он конечно был пьян».[332] А у Суворова было сквозное ранение шеи. Он лежал в своей Кинбурнской крепости и сам чуть не погиб от случайного взрыва в мастерской, «где начинялись бомбы и гранаты».[333]
Не прошло и месяца после этого случая, как 18 августа турки снова предприняли вылазку, но уже на правом фланге с намерением захватить русскую батарею, которой командовал М. И. Голенищев-Кутузов. Короткими перебежками, укрываясь во многочисленных канавах и балках, они выскочили к установленным орудиям, и завязался жестокий бой. Егеря штыковой контратакой отбросили янычар и погнали их обратно к крепости, чтобы на их плечах ворваться в Очаков. Кутузов в это время, держа белый платок для сигнала, прильнул к амбразуре укрепления и тут же опрокинулся на спину. Пуля ударила ему в правую щёку и вышла через затылок.[334] Голова Михаила Илларионовича была вторично пробита почти в том же месте, что и при первом ранении во время взятия штурмом укреплений в Крыму, у татарской деревушки Шумы.[335] Оба ранения были тяжёлыми. Врачи писали о нём: «Если бы такой случай передала нам история, мы бы сочли её басней».[336] А лечивший его врач, предугадывая будущее, оставил такую запись: «Надобно думать, что провидение охраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного, потому что он исцелён от двух ран, из коих каждая смертельна».[337]
Лето проходило в бесплодных ожиданиях. Уже были выкуплены фортификационные планы Очакова у французских инженеров, которые вели работы по укреплению крепости. Но Потёмкин всё не решался на штурм. Он боялся турецкой артиллерии на маленьком острове Березань, который находился у входа в лиман, к югу от Очакова. Огонь её доставал до Кинбурна и не давал возможности штурмовать Очаков со стороны моря, где было больше возможностей на успех. «Сия ничтожная фортеция» была неприступна. Несколько раз её пытались взять русские моряки, но зоркие сторожа крепости вовремя поднимали тревогу, и она ощетинивалась всеми огнестрельными средствами.
Уже наступила осень, а Потёмкин всё выжидал, держа армию в окопах на холоде и под дождями. При этой «осаде Трои», как язвительно называл Румянцев бестолковое сидение под крепостью, войска несли огромные потери. Морозы предзимья застали солдат в лёгком платье, голод от недостатка продовольствия и болезни косили людей сотнями. Трижды прав был Суворов, который говорил: «Одним гляденьем крепости не возьмёшь. Послушались бы меня, давно бы Очаков был в наших руках».[338] Даже адмирал Нассау-Зиген ещё летом по этому случаю высказал своё уверение, что «…крепость можно было взять ещё в апреле».[339]
Потёмкин мрачнел и целыми днями злым взором смотрел на крепость. Не хотел он связываться с казачеством, напоминавшем о бунтаре Пугачёве, да некуда было деваться. Бывшие запорожцы, а ныне «верные казаки», проглотившие обиду за свою Сечь, умели издревле применяться к подобной обстановке. Им было не привыкать ходить даже на Константинополь в своих ладьях. А эта крепость на острове Березань была доступна только им. Суворов сочувствовал Потёмкину: «Боже, помози на Березань!» — писал он ему.[340]
