Дэвид Лоуренс - Женщины в любви
– Нет, вовсе нет, – ответила Урсула с той же приводящей в ярость беззаботностью. – Он уже многие недели ждет, чтобы я согласилась – он даже выправил разрешение. Только я, я сама была не готова. А теперь я готова – что же тут такого неприятного?
– Совершенно ничего, – сказала Гудрун, но в ее тоне звучал холодный укор. – Ты вольна поступать так, как тебе заблагорассудится.
– Ты готова – ты, в этом-то все дело, да? «Я сама была не готова», – с издевкой передразнил он ее. – Ты и только ты, вот что важно, не так ли?
Она взяла себя в руки и наклонила голову вперед, а в ее глазах загорелось угрожающее желтое пламя.
– Важно для меня, – уязвленно и оскорбленно сказала она. – Я знаю, что больше я не важна ни для кого. Ты просто хочешь давить на меня – тебя никогда не заботило, счастлива ли я.
Он подался вперед и наблюдал за ней с таким напряженным лицом, что казалось, от него сейчас полетят искры.
– Урсула, о чем ты говоришь? Придержи язык, – выкрикнула ее мать.
Урсула резко развернулась, и ее глаза сверкнули огнем.
– Нет, не буду! – воскликнула она. – Я не собираюсь придерживать язык и терпеть его издевки. Какая разница, когда я выйду замуж – разве это что-нибудь меняет? Это не касается никого, кроме меня.
Ее отец напрягся и подобрался, словно готовящийся к прыжку кот.
– Не касается? – закричал он, приближаясь к ней. Она отшатнулась от него.
– Нет, как это может кого-то касаться? – ответила она, задрожав, но все еще упорствуя.
– Значит, мне все равно, что ты делаешь – что с тобой станет? – воскликнул он странным голосом, похожим на вопль.
Мать и Гудрун стояли сзади, словно во власти гипноза.
– Да, – отрезала Урсула. Отец подошел очень близко к ней. – Ты просто хочешь…
Она знала, что это было опасно, и замолчала. Он весь подобрался, каждый его мускул был наготове.
– Что же? – вызывающе провоцировал он ее.
– …давить на меня, – пробормотала она, и не успели ее губы еще договорить, как его рука дала ей такую пощечину, что девушка отлетела чуть ли не к двери.
– Отец! – прознительно вскрикнула Гудрун. – Это ужасно!
Он стоял, не двигаясь. Урсула пришла в себя и ее рука уже сжала ручку двери. Она медленно оправлялась от его удара. А он уже сомневался в правильности своего поступка.
– Это правда, – заявила она, непокорно поднимая голову и в ее глазах заблестели слезы. – Чего стоит вся твоя любовь, разве она когда-нибудь чего-нибудь стоила? – только давление, отрицание и тому подобное.
Он вновь приближался к ней, его движения были странными, напряженными, его рука сжалась в кулак, а на лице появилось выражение человека, который вот-вот совершит убийство. Но она быстро, словно молния, вылетела из двери и они услышали, как она быстро поднимается по лестнице.
Он несколько мгновений стоял и смотрел на дверь. Затем, словно побитое животное, развернулся и побрел к своему месту у камина.
Гудрун была совершенно бледной. И только услышала, как в мертвой тишине раздался холодный и злой голос матери:
– Знаешь, не стоит обращать на нее столько внимания.
И вновь повисло молчание, и каждый из присутствующих погрузился в мир собственных переживаний и мыслей.
Внезапно дверь открылась вновь: Урсула, одетая в шляпку и шубку, держала в руках небольшой саквояж.
– Прощайте, – сказала она своим сводящим с ума, радостным, почти насмешливым голосом. – Я пошла.
И в следующее мгновение дверь за ней закрылась, они услышали, как стукнула входная дверь, а затем раздались ее быстрые шаги по садовой дорожке, затем гулко закрылись ворота, и вскоре звук ее легкой поступи растворился в тишине. В доме повисло гробовое молчание.
Урсула сразу же направилась на вокзал, торопясь и ни на что не обращая внимания, словно на ее ногах были крылья. Поезда не было, значит, ей придется идти пешком до железнодорожного узла. Она шла в темноте и начала рыдать, и рыдала горько, с немой, детской мукой, свойственной тому, чье сердце разбито, она рыдала всю дорогу, рыдала и в поезде. Время пролетело незаметно и неясно, она не знала, ни где она проезжала, ни что происходило вокруг нее. Она просто изливала в слезах свои бездонные глубины отчаянной, отчаянной тоски, ужасной тоски безутешного ребенка.
Однако в ее голосе была все та же оборонительная живость, когда она говорила с хозяйкой Биркина у двери.
– Добрый вечер! Мистер Биркин дома? Можно к нему?
– Да, он дома. Он в кабинете.
Урсула проскользнула мимо женщины. Его дверь открылась. Она услышала его голос.
– Здравствуй! – удивленно воскликнул он, увидев, как она стоит, сжимая в руках саквояж, со следами слез на лице. Она была из тех женщин, по лицу которых было сразу видно, что они плакали – как у ребенка.
– Я, наверное, ужасно выгляжу, да? – спросила она, поежившись.
– Нет, ну что ты! Проходи, – он взял чемодан у нее из рук и ввел ее в кабинет.
И тут же ее губы задрожали, как у ребенка, который вновь вспомнил свою обиду, и слезы вновь полились из глаз.
– Что случилось? – спросил он, обнимая ее.
Она громко рыдала, уткнувшись ему в плечо, а он обнимал ее, ожидая, пока она успокоится.
– Что случилось? – снова спросил он, когда она немного успокоилась. Но она только еще сильнее уткнулась лицом в его плечо, страдая, словно ребенок, который не может объяснить.
– Да в чем же дело? – спросил он.
Внезапно она отстранилась, вытерла глаза, взяла себя в руки и села в кресло.
– Отец меня ударил, – проговорила она, сидя, сжавшись в комок, словно нахохлившаяся птичка, и ее глаза лихорадочно блестели.
– За что?
Она отвернулась и не отвечала. Вокруг ее нежных ноздрей и дрожащих губ были жалкие красные пятна.
– За что? – повторил он своим странным, мягким, глубоко проникающим голосом.
Она довольно вызывающе взглянула на него.
– Потому что я сказала, что мы собираемся завтра пожениться, а он стал на меня давить.
– Как же он на тебя давил?
Ее рот снова открылся, она вновь вспомнила эту сцену и на глаза опять навернулись слезы.
– Потому что я сказала, что ему все равно – а так и есть, только меня обижает его жажда власти надо мной, – сказала она и рыданья вырывались из ее горла все то время пока она говорила, и это заставило его улыбнуться, так как казалось ему ребячеством. Однако это было не ребячество, это было смертельное противостояние, ужасная рана.
– Это не совсем так, – сказал он. – А даже если и так, то ты не должна была этого говорить.
– Это так! Так! – рыдала она. – И я не позволю ему издеваться надо мной, притворяясь, что он любит меня – когда это не так; ему все равно, разве он может… нет, он не может…
Он молча сидел. Она тронула его до глубины души.
– Ну, раз он не может, тебе не нужно было выводить его из себя, – тихо ответил Биркин.
– А я любила его, любила, – рыдала она. – Я всегда его любила, а он так со мной обошелся…
– Значит, это любовь от противного, – сказал он. – Ничего страшного – все будет в порядке. не о чем так плакать.
– Нет есть, – сказала она, – нет есть, есть.
– И что?
– Я больше не желаю его видеть.
– Пока что... Не плачь, тебе все равно пришлось бы разорвать с ним отношения, так уж вышло, не плачь.
Он подошел к ней и поцеловал ее красивые хрупкие волосы, нежно прикоснувшись к ее мокрой щеке.
– Не плачь, – повторил он. – Не надо больше плакать.
Он прижал ее голову к себе, очень крепко и нежно.
Наконец, она успокоилась. Она подняла глаза и он увидел, что они широко раскрыты и испуганы.
– Ты не хочешь меня? – спросила она.
– Хочу ли я тебя?
Его потемневшие, пристально смотрящие глаза озадачивали ее и не позволяли ей продолжать ее игру.
– Ты не рад, что я пришла? – спросила она, опасаясь, что могла оказаться некстати.
– Нет, – ответил он. – Просто мне бы хотелось, чтобы не было этого насилия – это так некрасиво – но, пожалуй, это было неизбежно.
Она молча наблюдала за ним. Казалось, он окаменел.
– Но куда же мне идти? – спросила она, чувствуя себя униженно.
Он на мгновение задумался.
– Останься здесь, со мной, – сказал он. – Мы такие же муж и жена сегодня, какими будем завтра.
– Но…
– Я скажу миссис Варли, – сказал он. – Не беспокойся.
Он сидел и смотрел на нее. Она чувствовала, как его потемневшие, пристальные глаза все время смотрят на нее. Это слегка напугало ее. Она нервно убрала со лба волосы.
– Я уродина, да? – спросила она и высморкалась.
Вокруг его глаз от улыбки собрались морщинки.
– Нет, – сказал он, – к счастью, нет.
И он подошел к ней и схватил ее в объятия, точно она была его собственностью. Она была настолько нежной и красивой, что ему было невыносимо смотреть на нее; единственное, что он мог – прижать ее к себе. Сейчас, смыв с себя все своими слезами, она была обновленной и хрупкой, словно только что распустившийся цветок, цветок настолько новый, настолько нежный, такое совершенно освещенный внутренним светом, что ему было невыносимо смотреть на нее, он должен спрятать ее лицо у себя на груди, закрыть глаза и не смотреть на нее. В ней был совершенность непорочного создания, что-то прозрачное и простое, словно яркий, светящийся цветок, который, распустившись, замирает в первичном благоговении. Она была такой свежей, такой удивительно чистой, такой незапятнанной. А он был таким старым, тяжелые воспоминания пригибали его к земле. Ее душа была новой, еще неопределившейся, в ней сияло непознанное. А его душа была темной и мрачной, в ней осталось только одна крупинка живой надежды, подобно горчичному зернышку. Но одна эта крупинка сочеталась с ее идеальной юностью.
