Кика Салви - Кика - женщина с изюминкой. Любовные успехи и неудачи разведенной журналистки
В течение какого-то периода единственным, что заставляло меня вылезти из постели, была мысль об Алисе и Софии, которые меня ждали. Я не хотела, чтобы у них осталось воспоминание о слабой и беспомощной матери, которая была не в состоянии радостно и с легкостью вести хозяйство в разоренной разводом семье. Так что я вставала и делала для своих малюток все, что было в моих силах. Я смотрела на них обеих и не могла понять, как такая непредсказуемая и безответственная личность, как я, вообще могла родить на свет этих прелестных, симпатичных девчушек. Я начинала вспоминать себя.
Я была робкая, серьезная девочка, не приученная улыбаться и разговаривать с незнакомыми. Я воплощала собой полное отсутствие цивилизации. Это происходило из-за того тихого, скорбного и болотистого хаоса, в котором жила моя семья, в котором приходилось жить и мне. И я жила в нем, изводимая таким острым неврозом, что мир казался мне предательским, опасным и чужим. Я была ходячим молчаливым результатом всех ошибок моей семьи.
Девочки были нежными, хотя порой казались бессердечными. Впрочем, бессердечность – необходимая черта характера, весьма полезная для самозащиты. Они обладали (в отличие от меня) веселым нравом, их отец всегда гордился тем, что у него две дочери, удивительно похожие на него в детстве. Он был в детстве толстеньким, розовощеким, улыбчивым – одним словом, мечтой любой матери.
С самых первых лет я учила их защищаться и никому не позволять обижать себя. Они еще только научились говорить и были совсем малютками, но если только какой-нибудь их приятель начинал к ним приставать, бил или задирал их, я брала их за руку и направлялась с ними в сторону агрессора. Я добивалась, чтобы они ему сказали уверенным и громким голосом, что им не понравилось его поведение. Я всегда внушала им, что никто, будь то ребенок или взрослый, родственник или чужой человек, не имеет права издеваться над ними. И когда они не могли произнести защитное заклинание, я делала это за них. В таких случаях я подходила к обидчику нахохлившись и говорила твердым мужским голосом: «Ты не должен с ней так поступать, иначе я сделаю это с тобой, чтобы ты понял, как это неприятно». А у девочек в такие моменты проступала на лице улыбка, полная удовлетворения.
Всю мою жизнь главной задачей своей я считала показать дочерям, что они всегда могут положиться на меня и что я всегда буду защищать их. Это необходимо было и мне, и им. И как я сама ни была слаба, я собрала все возможные силы, чтобы достойно исполнить свою роль защитницы.
Однажды Алиса находилась в Кампинасе с бабушкой и дедушкой. И дедушка в порыве нежности укусил ее за попку (по ее словам, больно, по его словам, легонько, но это не самое важное), и она расплакалась. А потом подошла к дедушке, и хотя меня там не было, сказала ему чересчур гневным для ребенка трех лет тоном: «Дедушка, я не хочу, чтобы ты еще когда-нибудь кусал меня за попку!» – и вышла, а дедушка остался стоять посреди комнаты, словно ударенный обухом по голове. Тогда я поняла, что внушения были ненапрасными и послание дошло до адресата. А я могла теперь немного успокоиться насчет безопасности девочек.
А как я радовалась ежедневному возвращению домой, когда девочки едва не валили меня с ног, прыгая мне на шею. Это была самая что ни наесть чистая любовь в первородной ее форме. И это служило главным утешением, в котором я так нуждалась после целого дня суеты и выполнения однообразных поручений. В те дни все мои чувства свелись к одному – материнскому. И хотя я четко понимала, что быть полноценной матерью и растить дочек служило для меня средством не попасть в сумасшедший дом, я все же день и ночь мучила себя вопросом, могу ли я одна дать своим дочерям столько любви и заботы, сколько им необходимо.
Несколько месяцев спустя после развода, сразу после которого я замуровала себя в квартире, я решила, наконец, выйти из заточения. Дети проводили выходные с отцом и должны были вернуться лишь в понедельник утром. Было воскресенье, и стояла жара.
Я надела джинсы с белой рубашкой, сандалии без каблука, вышла из дома и поехала на машине куда глаза глядят. Я не знала, куда бы мне пойти, потому что те места, которые мы обычно посещали с мужем, были слишком дорогими для моего скромного кошелька, да к тому же совершенно не привлекали меня, потому что они были заманчивыми и уютными для двоих, но уж никак не для одинокой женщины.
Сворачивая то вправо, то влево, я колесила по Вила Мадалена, району, где я жила. И вдруг я проехала мимо бара, в котором играли рок-самбу. Я уже много лет не слышала рок-самбы. Наверное, с самого девичества, потому что, собираясь замуж, я бросила все силы на то, чтобы создать о себе хорошее впечатление. Я считала, что такая приличная еврейская семья, как семья Эду, привыкшая к концертам классической музыки, вряд ли оценит мою любовь к Жоржи Бену и к трио Мокота.
Так вот, эти приятные звуки, доносившиеся ко мне через дверь на противоположной стороне улицы, ласкали мой слух, как мягкий бриз ласкает волосы. Это было приглашением, от которого я не смогла отказаться. Я остановилась, припарковалась и спустилась в подвальчик.
Бар оказался очень симпатичным, назывался он «Grazie a Dio»[10] (!) и был оформлен в деревенском стиле.
Здесь можно было взять горячее, но самое замечательное, что по воскресеньям тут проходили концерты рок-самбы. Когда я вошла, на маленькой сцене уже стояли инструменты группы Sambasonics.
Репертуар включал песни всех идолов моей юности и доставлял истинное наслаждение.
В тот же вечер я познакомилась с Луизой. Она была дочерью китаянки и немца и еще в юные годы оказалась проездом в Бразилии, влюбилась в нашу страну и осталась здесь жить навсегда. Ей было тридцать с хвостиком, и она была влюблена в Марселу, лидера той самой группы, что выступала в баре по воскресеньям. Он был милым, и с ним, много времени спустя, у меня произошла эротическая интерлюдия в дверях бара, где я была прижата к стене и дальше в том же духе. От этого развлечения я не получила никакого удовольствия, кроме, разве что, удовольствия от приятного механического касания наших языков. Позже Луиза с Марселу стали друзьями, и она превратилась в habituue[11] в «Grazie a Dio».
У нее было очаровательное лицо и большие глаза, которые мне очень нравились. Она была красивая, экзотичная и, очевидно, очень живая. Неспокойная и потерянная душа. Она мне нравилась. И нравилось ее лицо. К тому же, было отрадно иметь рядом с собой кого-то еще более сумасшедшего, чем я: она уравновешивала меня, и это помогало мне чувствовать себя на ее фоне совершенно нормальной.
Та ночь в баре принесла мне важнейшее открытие: оказывается, мне не нужно приглашение или компания, чтобы выйти из дома и хорошо провести время.
Я и Луиза стали неразлучны, и поэтому неудивительно, что мы могли вместе натворить глупостей, а потом вместе раскаяться в содеянном.
Я чувствовала себя девчонкой. В своем настоящем отрочестве я была робкая, пугливая и забитая. Лишь теперь, когда я находилась вдалеке от дома, папиных надоедливых наставлений и вечно обеспокоенной матери, когда я жила без мужа и сама оплачивала все счета, я могла понять весь смысл слова «свобода».
Луиза оказалась человеком интересным, достаточно образованным, но слишком нервным, чтобы я могла долго выносить ее рядом с собой. Мне вполне хватало собственных переживаний, стремлений почувствовать себя наконец женщиной, комплексов и целой кучи всего прочего, чтобы я могла разделять еще и ее страдания.
Наши истории были похожи, у нас были одинаковые травмы, что, видимо, и сблизило нас. В детстве к Луизе приставал ее отчим, и из-за этого она теперь относилась к мужчинам еще более враждебно, нежели я (но и еще более жаждала общения с ними, что было заметно по ее горящим глазам и жестам изголодавшейся по любви женщины). Ко мне же с ранних и до самых зрелых лет приставал мой дедушка, пока я не поняла, что это такое, и не возненавидела его. Ее родители развелись, когда она была совсем ребенком, отец бросил ее навсегда, после чего она всегда чувствовала себя покинутой. Мои родители не разводились, но и я ощущала себя брошенной, потому что, хотя папа и трясся надо мной, как над младенцем, он так и не смог защитить меня от моего невменяемого деда. Не знаю, кого я ненавидела больше: деда – за все, что он вытворял, или отца – за то, что он, внимательно следя за каждым моим шагом, не увидел, что сумасшедший взрослый затравил и раздавил его малютку.
Нам с Луизой нравилась одна и та же музыка, мы много ходили в кино и водили детей гулять в парк Ибирапуэра (представляю, что со стороны мы смотрелись как образцовая лесбийская семья). Мы дружили, но основой этой дружбы были наши невзгоды, и поэтому, наверное, эта дружба сама по себе была нездоровой.
Мы (Луиза и я) отлично проводили время, пока ее присутствие не стало в конце концов для меня обременительным. Она была исключительно внимательной, ревнивой, собственницей до мозга костей. Она была неприветлива с моими подругами, названивала мне ночами, уверенная, что я всегда рада выслушать все самые прозаичные подробности ее жизни. Она брала на себя слишком много и проявляла такое участие в моей жизни, какого не проявляли ни моя мама, ни мой муж, и какого я ни от кого никогда не потерплю. Это уже походило на тюрьму. Ее горести и неудовлетворенность жизнью одинокой иностранки, жизнью, полной трудностей, стали единственной темой всех наших разговоров, и я не могла этого больше выносить. Если уж я была не в состоянии дать все необходимое внимание и заботу своим собственным дочерям, у меня не было ни единого шанса (да, честно говоря, и особого желания) дать их взрослому чужому человеку.
