Кристофер Николь - Рыцарь золотого веера
О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий что-то про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство – посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый.
Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно – Едогими отделяло от них настолько этажей.
Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями.
Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались.
В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева?
Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять.
Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу.
Кокс упорно называл её «миссис Адамс». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы.
Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться.
Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда.
Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу.
В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить – до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тоетоми нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур.
Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём – уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины.
Погибнут все. Магдалина? Филипп? Впрочем, может быть, для Филиппа смерть будет избавлением. А Едогими? Едогими привяжут к псу. О Боже, как стало вдруг душно.
Двери распахнулись, на лестнице послышался шорох шагов. И шёлковых кимоно. Комната наполнилась ароматом свежевымытых к надушённых тел. Сколько сегодня? Шестеро, и трое мужчин.
Асаи Едогими, любовница Хидееси, мать Хидеери, женщина из семьи Тоетоми. На ней было розовое кимоно, украшенное, как и все кимоно сегодня, как и все в замке, розовыми тыковками Тоетоми. Хидееси взял тыкву в качестве символа. Сначала они делались из дерева, и он добавлял по одной после каждой победы. Потом их стали изготавливать из золота и вышивать золотом повсюду. Бесчисленное множество золотых тыкв, означающее бесчисленное множество побед, одержанных величайшим воином, величайшим человеком Японии. Чейрод заканчивался теперь на этой разрывавшейся от ненависти женщине и на этом женственном юноше.
Потому что сегодня Хидеери был на её стороне. Хидеери, облачённый в полное боевое снаряжение, выглядел более смущённым, чем всегда. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Вот твой враг, – негромко произнесла Едогими. Она пересекла подземелье, шурша кимоно, помахивая веером – то перед лицом, то роняя его к поясу. Он никогда не поймёт этого языка вееров, даже если проживёт до ста лет. Если он проживёт до ста лет.
Едогими остановилась перед ним, совсем близко. Он вдохнул аромат её духов. Самый прекрасный аромат, который он когда-нибудь вдыхал. Он не мог оторвать глаз от её лица, хотя за её спиной стояла целая толпа, среди которой, конечно, новая партия мучителей, спешащих начать истязать его, возбуждать его и унижать его, показывая его мужскую мощь и бессилие в одно и то же время, чтобы доставить этим удовольствие принцессе, которая ничего не забывала.
– Твой конец пришёл, Андзин Миура, – тихо сказала она. – Золотой веер реет над лагерем Токугавы. Очень красивый вид, Андзин Миура. Все эти белые ножны мечей, эти развевающиеся знамёна, эти доспехи. Там собралось много людей, Андзин Миура. И они призывают отомстить. Отомстить за смерть их англичанина, их талисмана. Они кричат во всё горло, Андзин Миура, они боятся, что ты уже мёртв. Но сегодня они закричат ещё громче, потому что сегодня они увидят, как из твоей срубленной головы будет капать кровь, Андзин Миура.
Его голова дёрнулась. Сегодня? Едогими улыбнулась.
– Ты не хочешь умирать, Андзин Миура? Прожив так долго и так хорошо? Смерть приходит ко всем нам, Андзин Миура. Даже я однажды умру. И я не боюсь этого. А чего бояться тебе? Ты умрёшь хорошей смертью. – Снова улыбка. – Разве твоя смерть будет не хороша? Только не говори нам, что нам придётся тащить тебя, кричащего, на верёвке. Священники рассказывают, что многие европейцы умирают именно так. У них нет мужества, у твоих соотечественников. Но о тебе я была лучшего мнения.
– Моя смерть – ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугава привяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней.
Асаи Едогими больше не улыбалась.
– Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты.
