Эдуард Лимонов - Великая мать любви
Комиссар заметил, что если бы Эммануэль Давидов и ей подобные реже читали "Либерасьен", было бы лучше для всех. "Ковбои" заулыбались.
Последовала словесная битва по поводу роли "Либерасьен" в жизни Франции. Полицейская сторона явно не жаловала газету. Эммануэль Давидов заявила, что "Либерасьен" - оплот, во всяком случае, одна из опор демократии во Франции. Я сидел, качал ногой (только я и комиссар остались сидеть, все они стояли и размахивали руками) и думал, что если бы Давидов не ввязывалась постоянно в мелкие ссоры, мы бы сейчас уже пили алкоголи в ближайшем к комиссариату кафе. Потребность доказать свою правоту была в Давидов, очевидно, сильнее здравого смысла, велящего заткнуться и дать возможность полицейским почувствовать себя правыми.
Они поделили правду пополам. Сошлись на том, что водитель, да, был в полицейской форме, но в момент, когда они пытались взять нас на абордаж, он снял кепи, и мы не могли видеть, что он в форме. Поняв, что нас отпустят, три "ковбоя" горько усмехнулись и поджали губы. Им, разумеется, было обидно, что у "мальфетерс" оказался где-то в верхах "пистон" (так, смеясь, назвала Давидов своего приятеля комиссара) и их ночная ковбойская работа не была увенчана торжеством правосудия. С разрешения комиссара они надели головные уборы, развернулись и покинули помещение.
- Их можно понять, - сказал комиссар, обращаясь почему-то ко мне. Может быть, как к иностранцу. Может быть, его вдруг встревожило, какой имидж французской полиции может сложиться у иностранного писателя в результате подобного опыта. - У старшего жена умирает от рака. Три месяца тому назад они потеряли товарища. Остановили автомобиль, показавшийся им подозрительным. Водитель выхватил револьвер и уложил парня наповал. Так-то...
- Сколько же им нужно уложить автомобилистов, чтобы успокоиться? - не выдержал, съязвил Эжен.
Комиссар внезапно рассердился.
- Подписывайте показания и уваливайте отсюда. 18.30. Уже полчаса, как меня здесь быть не должно. Мне за вас лишних денег не заплатят.
Он раздавил последнюю житанину о пепельницу, наполненную скорчившимися, как креветки, окурками. Стал отворачивать рукава синей рубашки. По очереди мы наклонились над столом и подписали бумагу в нескольких экземпляpax. Отвернувшись от нас, комиссар надевал спортивный пиджак.
- Орэвуар, мсье комиссар! - сказал я ему в спину.
- Гуд бай, мсье.
Комиссаровское "гуд бай" прозвучало насмешливо.
Эммануэль Давидов и Эжен вышли не прощаясь.
- Напишите мне, пожалуйста, название вашей книги! - русская меховая шапка протянула мне блокнот и ручку.
Я написал.
Эдуард Вениаминович Лимонов
ЧУЖОЙ В НЕЗНАКОМОМ ГОРОДЕ
THE NIGHT SUPPER
Человек я одинокий, и развлечения у меня одинокого человека. И даже живя с несколькими женами, я был и остаюсь одиноким.
Прилетев в Нью-Йорк через десяток лет после первого приземления, я поселился из любопытства в том же отеле "Лэйтэм", в котором провел мою первую ночь на Американском континенте - ночь с 18 февраля 1975 года; и ходил по его коридорам сомнамбулически гурмандизируя прошлое. Старым друзьям я не позвонил. Теплые чувства к ним жили в глубине моего сердца, но видеть их мне не хотелось. Я люблю, чтоб персонажи моей прошлой жизни смирно сидели на местах, а не путались под ногами, неуместно выскакивая вдруг в настоящем.
Оказавшись в городе моей второй юности, я сам этого возможно не сознавая, сместился в 'сторону привычек того времени, и даже расписание мое сделалось таким же разорванным, судорожным и хаотическим, каким было в те годы. Я вдруг просыпался в два часа утра, одевался, спускался в Нью-Йорк и бродил по улицам до рассвета. На рассвете я покупал в супермаркете пакет пива, изогнутый буквой "П" кусок польской колбасы, и шел в отель. Я включал теле, ложился в кровать, пил свои шесть банок и съедал колбасу. Якобы уже вареная колбаса эта, подозреваю, была' изготовлена из чистых гормонов, во всяком случае она была ядовито-розового цвета, если ее раскусить. Такими же ядовитыми, розовыми и зелеными были цвета на экране старого теле.
Лежа в "Лэйтэме", с пивом, теле и польской келбасой, я с удовольствием обнаружил, что я абсолютно счастлив. Стюпид шоу, которые нравились мне когда-то, по-прежнему продолжались или повторялись, и я без труда сориентировался в несколько дней кто есть кто в новых шоу. То, что шоу стюпид, вовсе не мешало мыслям, возникающим у меня по поводу их, быть серьезными и глубокими мыслями. Глядя на упитанные физиономии героев, я беззлобно думал, что "америкэнс" смахивают на пришельцев из космоса. Что у них куда меньше морщин, чем у европейцев, что если европейское лицо - это жилистый кусок мяса, разветвляющийся на подглазные мешки, западения щек, сумки у рта и ушей, то американская физиономия - более общий, "женэрализэ" кусок мяса. Не отбитый историей, не усугубленный тонкими узорами культуры голый и бесстыдный муляж. Я вспомнил фильм о "бади-снатчерс" - похитителях тел, о пришельцах из космоса, которые есть "клоуне" людей, но не люди. Если присмотреться к актерам "Династи" или "Далласа" (я называю их здесь не для того, чтобы презрительно осудить с позиций интеллигента, но по причине того, что шоу эти знает весь мир, и каждый сможет проэкс-периментировать), то легко заметить нечеловеческую гладкость лиц, нечеловеческие здоровые волосы без изъяна, такими бывают или искусственные парики или подшерсток у хорошо откормленных кастрированных собак. Еще телеамериканцы похожи на заколотых инсулином психбольных. (Спокойные гомункулусы, инсулиновые больные, окружали меня много лет тому назад в харьковской больнице. Так что я знаю о чем говорю, - предмет исследования.) Наши американские "Бразэрс" выглядят как "пипл", но если распотрошить скажем ногу или руку (как в фильме "Экстерминэйтор" - робот Шварценнегер "ремонтирует" себе руку), то не обнаружатся ли механический скелет и электронные печатные схемы как в компьютере? К счастью, реальные жители американских городов и поселений менее гладки чем теле-американцы.
Весь "тот" день было жарко. Но к вечеру сделалось прохладнее, и после наступления темноты еще прохладнее. Ветер сдул теплые облака с небес над Нью-Йорком; появилась большая луна; и вся природа сложилась в подобие осени. Подобная прохладность пришлась не в сезон, обыкновенно тачало сентября в Нью-Йорке влажно-тяжелое и горячее, потому я чувствовал себя странно. Около полуночи я обнаружил себя на Бродвее, в мидлл-тауне, в баре. Джазовая певица, пела, сидя за пьяно.
Я выпил в полутьме несколько Гиннесов один за другим и попытался заговорить с певицей. Певица меня отвергла. Происшествие это не выстрелит, как ружье у Чехова в последнем акте, однако оно задало тон вечеру и ночи. Почувствовав себя символически отвергнутым, не только певицей, но и Нью-Йорком, я воспылал желанием быть принятым обратно в лоно родного города, и желание привело меня вы увидите куда. Причина отказа была сформулирована певицей в столь откровенной форме, что я позволю себе процитировать нашу короткую беседу. На мой вопрос: когда она заканчивает петь, и не могу ли я предложить ей дринк уже в другом баре, высокая девушка извлекла из сумочки очки в красной оправе (была пауза антракта), одела их, и серьезно, без улыбки, в очках, сказала: "Сорри, нет. У меня достаточно мужчин в моей жизни. Один постоянный бой фрэнд и трое нерегулярные. Если бы ты был в шоу-бизнесе, ты мог бы мне помочь вылезти из этой сырой дыры, - она пристукнула каблуком опилки пола, - но ты даже не американец. Я уверена, ты хороший мужчина, но я устала от мужчин." Она сняла очки и спрятала в сумочку. Я сказал, что я лишь имел в виду пригласить ее на дринк, потому что мне понравилось, как"';; она, белая девушка, блистательно исполняет репертуар Билли Холлидэй. "Ну да, весь репертуар заканчивается в постели", сказала она устало. Кто-то сделал ей что-то очень нехорошее в постели, подумал я, потому она теперь враг всех постелей.
Я вышел из бара и повернул, не думая, вверх по Бродвею. Дело в том, что я жил там, выше по Бродвею в 1977-ом. Ноги сами понесли меня привычно к отелю "Эмбасси". Я уже побывал там в этот приезд. Я знал, что из прекрасно-разрушенного вонючего отеля, населенного несколькими сотнями бедняков, (все были черные, кроме Лимонова) некие японцы, купившие здание, сделали дорогой и глупый апарт-мент-комплекс "Эмбасси-Тауэр"... Дойдя до семьдесят второй стрит, я затоптался на ее Ист-углу... Затоптавшись я подумал, что выше шагать по Бродвею нет смысла, что я нуждаюсь в пиве как минимум и может быть в полукруге польской колбасы. Гиннес в пьяно-баре вообще-то мне по моим ресурсам не полагался, тем более три Гиннеса... Если я куплю колбасу и пиво, расходы не сбалансируются, но я хотя бы остановлю процесс - губительную расточительность. Я могу вернуться по Бродвею на несколько улиц ниже - там у Анзониа Пост-Оффиса есть супермаркет "Ай энд Пи", открытый всю ночь. Очень может быть однако, что его уже нет.
