Катрин Милле - Ревность
В течение шести лет совместной жизни с Клодом мне удавалось сохранять тесные отношения с Жаком, потом я бросила Клода и ушла сначала к подруге, приютившей меня, потом почти три года жила одна, и наконец переселилась к Жаку, с которым мы вместе и по сей день. Получалось так, что постоянные конфликты между мной и Клодом касались нашего видения будущего «Ар пресс», в результате дошло до того, что в один прекрасный день я решилась и забрала свою одежду из большого шкафа в спальне. Когда внезапно с проторенного пути мы сворачиваем на дорогу, скрытую в тумане, наверное, нашу решимость укрепляет то, что, как при анестезии, мы не чувствуем боли; когда теперь я снова вижу эту одежду, разбросанную на кровати, словно я собираюсь в путешествие, я никак не могу восстановить волновавшие меня в ту минуту эмоции.
Неужели великие романы XIX века, которые я читала в раннем детстве, смогли нивелировать влияние книг, питающих девочек надеждой встретить прекрасного принца, или любовных историй в романах с продолжением, напечатанных в журналах, которые покупала моя мать? Эти великие романы переносили меня в общество, где, как в старину или как у некоторых народов далекого прошлого, описанных этнологами, брак больше не ассоциировался с деньгами, и теперь мы напрасно делаем вид, будто удивлены этим, словно их ценности отличны от наших. Неужели моя природа так проста, даже, можно сказать, примитивна? Неужели мне по-прежнему кажется, что основные человеческие потребности — бегство от одиночества, умение наслаждаться, не испытывая при этом стыда или вины, а также умение жертвовать собственным удовольствием ради любви не к себе, а к другому — не связаны между собой? Я не надеялась, что смогу ощутить их сполна с одним партнером, я этого не искала и не мечтала об этом. Поскольку в тот период анархии не существовало секретов, нужно заметить, что время от времени близкие спрашивали меня, на каких условиях строятся мои отношения с партнерами, или выражали удивление, что оба партнера согласны на них, в частности Клод, с которым я тогда жила, или Жак, который вообще был холостяком. Ответа не существовало, потому что я не могла даже задаться этим вопросом. Если мои другие жизни и не были окружены тайной, то они, по крайней мере, были разделены. Я проходила сквозь виртуальные перегородки, которые сама же и воздвигла между этими жизнями, как Фантомас проходил сквозь стены домов, как герой из научной фантастики проходит сквозь время: если я проносила с собой частицы одного мира, о котором не могла рассказать в другом, то не предполагалось, чтобы те, с кем я общалась, знали про эти другие миры, откуда я приходила, и напоминали бы мне о них помимо моего желания. Я не понимала, как это происходит. В действительности, я сама по наивности старалась ничего не видеть. Вот почему эта вторая жизнь частично была жизнью во сне.
Я больше не старалась заглянуть за ограду других садов, где мои друзья-любовники наслаждались плодами своей любовной жизни. Я говорила о том, как в моих отношениях с Клодом возникла ревность. Она дождалась своего часа. Я прекрасно знала, что мои любовники встречаются с другими женщинами, имеют параллельные связи, а кто-то даже женат. С некоторыми из их женщин я поддерживала дружбу или по вседозволенности могла даже иметь с ними сексуальные отношения. Я никогда не испытывала никаких чувств ни к одной из них. Из всех моих связей только в отношениях с женщинами полностью отсутствовала привязанность и ощущение морального комфорта: я испытываю нечто похожее, когда иногда приходится вести разговор на абсолютно не интересующую меня тему. Мне кажется, я заранее отказала этим женщинам в праве на существование. Это не значит, что они лишены индивидуальности, но когда я пыталась их вспомнить, то возникали какие-то второстепенные персонажи, которые только проходили по сцене. Я воображала себе эту площадку, размещая актеров по своему усмотрению, и вопреки тому, что я прекрасно знала, женат мой друг или нет и насколько привязан к другой своей любовнице, наши с ним отношения, которые я представляла себе в несколько искаженном виде, тем не менее оказывались на авансцене. Поскольку ни одна из связей не была для меня главной, я, разумеется, не считала, что от нее зависит вся моя жизнь, а потому ни один из романов моего партнера не мог стать серьезным препятствием, из-за которого я осталась бы за кулисами. Если бы от меня потребовали объяснений всему этому, возможно, я не побоялась бы утверждать, что сохраняла свое привилегированное положение, считая его незыблемым, в какой-то мере за счет того, что везде успевала. Я могла бы аргументировать это и тем, что мне уделяли больше внимания, поскольку знали, что я в любой момент могу исчезнуть, что, возможно, в мыслях я уже далеко. С тех пор я поняла, что существует такая форма эгоцентризма, которая, как это ни парадоксально, зависит не от зацикленности на объекте страсти или на закреплении его образа в твоем сознании, а, скорее, наоборот — от возможности его исчезновения, его распыления.
Мне не приходилось иметь дело с мужчинами, которые были бы более скрытны, чем я сама, в отношении их сексуальной жизни. Только один из них составлял исключение. Жак. Он редко и осторожно допускал намеки на отношения с другими женщинами, и было понятно, что я не собираюсь задавать ему вопросы. Ореол таинственности, окутывавший эту сторону его жизни, по контрасту с моим окружением, занимавшимся этим почти что открыто, был еще более заметен, поскольку чувство, удерживавшее меня возле Жака, приняло особый характер и вызывало у меня иные реакции. С первых же лет нашего союза три или четыре раза я испытала ревность. Ревность эта была иной природы, чем та, что вызывала у меня приступы ярости к Клоду. И хотя это дело прошлого и память моя прекрасно разложила все по полочкам, я абсолютно убеждена, что я никогда не опасалась соперничества ни с более красивой, ни с более, чем я, изощренной в сексе. Я была оскорблена вторжением самозванки; та, которую я очень быстро низвела бы до положения тени, проявись ее существование постепенно в наших разговорах или столкнись я с ней где-то на вечеринке, своим внезапным появлением неожиданно выбила почву у меня из-под ног. Я тысячу раз попадала в подобную нелепую ситуацию, усугубленную тем, что, ответив на улыбку или поцелуй, посланный издали другом, я вдруг понимала, что они адресованы другой, стоящей у меня за спиной. Так немедленно начинаешь осознавать, что, во-первых, ты не единственная, с кем его соединяют дружеские узы, а во-вторых, что он просто не видит тебя и уже почти отошел в сторону.
Как-то рано утром я нахожусь одна в студии Жака, который, должно быть, ушел на работу. Я сижу за столом, яркий свет, льющийся из стеклянной двери, озаряет стол и меня с ног до головы, я пишу ему письмо, пребывая в состоянии бешеной ревности. Сегодня я уже забыла, откуда мне стало известно, что к Жаку в студию регулярно приходит другая женщина. Но я до сих пор помню, как я поступила, чтобы отвоевать отнятое пространство и водворить там свой образ женщины-победительницы. Незадолго до этого Жак обжег себе руки и несколько недель не мог ничего делать из-за повязок. Поэтому мы приспособились трахаться, когда он лежал на спине, а я двигалась на нем вверх-вниз. Мне нравилась эта поза, а также ощущения, когда шершавые бинты касались моих бедер. Письмо, в котором я сравнивала себя с Эйфелевой башней, раскорячившейся над его телом, закрепляло мои права на эту позицию. Самосознание может проявить в этот момент двойственность, когда, не обманываясь относительно некоторых черт характера или поведения, которые мы достаточно упорно демонстрируем, мы все же остаемся слепы по отношению к чувствам, которые пытаемся таким образом подавить. Я думаю, что довольно рано обрела проницательность, отдавая себе отчет в том, что если я придаю такое первостепенное значение сексуальной стороне жизни, то только потому, что пристрастилась к ней, как к болеутоляющим, — они не только снимают боль, но вызывают состояние эйфории; однако я не смогла бы локализовать источник боли. Раздвоение происходит автоматически и тщательно отработано, поскольку я привыкла разыгрывать перед собой небольшие спектакли: пока я писала письмо, я сама возбуждалась от своих совокупительных фраз и одновременно воспринимала себя как символ сексуальной революции. Я даже принялась философствовать; в почти непрерывном диалоге с фантомом, воплощающим часть моей личности и беспрестанно что-то от меня требующим, я объясняю, что другие жизненные ценности не имеют большого значения, если в этом ты готов следовать до конца за своими фантазмами. Взгляд, направленный на самое себя, обязательно предполагает отстранение. Впрочем, в такой момент отстранение не является отстранением критического сознания, которое, отступая назад, обращается против какой-то части самого себя, судит ее или, по крайней мере, иронизирует на ее счет; наоборот, это сознание проективное, отделяющее от себя нечто вроде клона, которого оно стремилось создать. Понятно ли будет, если я скажу, что принимала участие в изготовлении этого клона, то есть участвовала в процессе, противоположном его уничтожению, и даже если этот процесс носит несколько искусственный характер, я, тем не менее, не могла попасть под обаяние данного артефакта? Потребовалось, чтобы часть, отторгнутая от моего сознания, отождествилась с личностью победителя, с какой-нибудь Жанной д’Арк, движущейся к шпилю Реймсского собора, где вознесется (а почему бы и нет) наподобие Эйфелевой башни, поскольку другая часть, та, которую я не могла подробно рассмотреть и, более того, с которой смогла поговорить лишь много позже (ибо внутренний взгляд, как и обычный, фиксирует увиденное гораздо раньше, чем мы можем его сформулировать), натыкалась на мебель в крошечной квартире, где сочинялось это письмо и выстраивалось данное умозаключение. Внезапно потребовалось отвести место для троих, и даже больше: нужно было впустить сюда еще и незнакомца, того, кто прежде казался мне воплощением искренности, — Жака. Отвечая на мое письмо, он не стал прибегать к метафорам. Он спросил меня, не случалось ли мне задуматься над тем, как он справлялся с тысячей мелких бытовых дел, пока у него бездействовали руки, ведь я никогда не проводила у него больше нескольких часов.
