Эдуард Лимонов - Великая мать любви
- Мы приглашены мистером Вознэсэнски, - уточнил Ленька.
- Кем? - спросил глаз и, повозившись, приоткрыл дверь, вставив в щель ногу. Очевидно, чтоб мы не ворвались. Обладателем джинсовой ноги и бровастого глаза оказался красонощекий тип. Клетчатая рубаха расползлась на пышном брюхе.
- Рашэн поэт мистэр Вознэсэнски, - повторил невозмутимый Ленька, и его большое веснушчатое лицо сделалось важным.
- Я спрошу, - угрюмо сказал розовощекий, столкнувшись с проблемой, и запер дверь.
- Больше не откроет, - пессимистически комментировал я.
- Постучим еще. - Ленька спокойно и насмешливо посмотрел на меня.
За тем я его и взял. Ленька отличается от меня, как вездеход от хрупкого городского автомобиля. Он пройдет там, где я, застеснявшись, отступлю.
Краснощекий с брюхом явился в двери с девкой в джинсах и сапогах, волосы забраны сзади в конский хвост.
- Мистэр Вознэсэнски еще не явился, - сказала девка.
- Он нас пригласил.
Ленька грудью пошел на хвостатую и розовощекого. Они нехотя отступили, и мы вошли в дыру. Там было сыро.
- Если он вас пригласил, ваши имена должны быть в списке приглашенных. - Хвостатая взяла лежащий на черном ящике усилителя планшет с прижатым зажимом грязным листом бумаги. - Ваши имена?
Мы сказали ей имена. Разумеется, их в списке не имелось.
- Сожалею, - сказала хвостатая. Я увидел, что у нее кривой нос. Теперь хвостатая грудью пошла на Леньку. - Вам придется дождаться мистера Вознэсэнски.
- Мы подождем здесь. - Ленька увильнул от груди хвостатой в сторону.
- Сожалею... Подождите снаружи.
- Снаружи холодно. - Ленька озирался по сторонам, ища выхода из положения.
Это я увидел вдруг Аллена Гинзберга, вышедшего из темных недр помещения к стойке бара. Бар в "СиБиДжиБи" - примитивный загончик с прилавком. Алкоголи помещаются на полках вдоль стен. Автор поэмы "Вопль" сбрил бороду, но я узнал его по последним фотографиям.
- Вон идет Гинзберг! - дернул я Леньку за рукав.
- Аллен! - закричал Ленька. И, бросившись к Гинзбергу, схватил его за руку.
Впоследствии Ленька утверждал, что познакомился с ним в доме одной из еврейских дам. Мне лично показалось тогда, что Гинзберг видит его впервые.
- Андрэй Вознэсэнски пригласил нас. - Ленька указал на меня, оправдывая "нас". - Зыс из май дэр фрэнд - Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.
Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.
- У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.
- Это друзья русского поэта. - Гинзберг взял Леньку за плечо.
Хвостатая и розовощекий заулыбались.
- Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.
Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество "гуд амэрикэн бойс" - толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана - местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов - поляков, евреев, украинцев и венгров - целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки - голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, - несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.
- Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? - Ленька ухмылялся, довольный жизнью.
- А вы, Ленчик? Задвинули бы? - Я бессознательно перешел на его лексикон.
Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.
- Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? "Держась за жопу, словно ручку от трамвая..." пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности. - Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон - прекрасный экземпляр Машки! - Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. - То, что доктор прописал! - чмокнул губами Ленька.
Ленька употребляет выражение: "То, что доктор прописал!" множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: "То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала". На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж - доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.
Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.
- Аллен, - Ленька приподнялся и стал снимать плащ. - Edward is very famous Russian poet and writer.
- Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. - Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.
Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. "Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! - подумал я. - Бухгалтер небольшой фирмы по продаже... ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс..." Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Давно вы знаете Андрея?
Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные "паблик релэйшанс". Вы сидите с одним из "right people". Ленька был помешан на райт-пипл.
- Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.
- Вам нравится то, что он пишет?
- Да. Очень. А вам? - Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.
- Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.
Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.
- А почему, позвольте узнать? - заинтересовался Гинзберг.
Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.
- Видите-ли... - Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное "видите-ли...".Я гордо прыгнул в океан. - Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского - ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь - имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
- Есть такое русское выражение, Аллен, - вмешался Ленька: - "И рыбку съесть, и на хуй сесть".
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.
- Верно, - просиял я. - Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: "Сидеть одной жопой на двух стульях". Он - сидит. И может быть, все его литературное поколение.
"Уф, - подумал я, закончив. - Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно".
- И рыбку съест... - начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.
- То eat gefilte-fish and to seat on the cock in the same time, голосом гнусавого учителя, округляя фразы, перевел Ленька.
Еврейская мама Найоми (в биографиях Гинзберга сказано, что она из России), может быть, учила Аллена немного русскому языку. Он опять повторил коряво, но по-русски:
- И рыбку...
- Аллен! - позвали его от сцены. Он встал.
- Я давно знаю и люблю Андрэя. Андрэй, как и я, как и все мы, - борется за мир в мире. Задача поэтов - охранять мир и способствовать сближению двух систем. Поэзия - это общий язык мира. - Гинзберг спокойно и вежливо улыбнулся и удалился, протискиваясь сквозь увеличившуюся толпу вокруг столов.
