Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М.

Вернее, несколько инструментов — на этот раз они должны будут работать посменно. Палец трет все сильнее, клитор катается по чему-то твердому, кость? Я представляю, как один из юношей порывисто трахает меня. Палец лихорадочно теребит клитор. Иногда я бормочу — достаточно отчетливо — примитивный подбадривающий диалог: «Давай, сучка…» — «Еби…» Оргазм опустошает ум. Входят пятнадцать молодцов. Силясь сосредоточиться, я кривлю губы, делаю злую гримасу. Паралич ноги. Но: странная асимметрия: иногда, рефлекторно, незанятая рука тихонько гладит грудь. Оргазм — результат моего решения. Или так: я наблюдаю его появление. Впрочем, я часто действительно встречаю оргазм с широко открытыми глазами, но вижу не стену или потолок напротив, а некое подобие феерического рентгеновского снимка. Если все сделано правильно и процесс сложился удачно, то томительное наслаждение приходит издалека, начинает маячить в самой глубине длинного туннеля, образованного кишкой с серыми, шишковатыми стенками, и постепенно добирается до выхода, то сжимающегося, то раскрывающегося, словно рыбий рот. Все остальные мышцы отключены. Волн может быть шесть или семь. Идеальная мастурбация заканчивается тем, что я еще некоторое время вожу по половым губам сжатыми пальцами, а затем подношу их к носу, чтобы насладиться сладковатым запахом. Я никогда не мою руки.

Я мастурбирую регулярно, пунктуально — так чиновники ходят на работу. Всегда утром — днем, прислонясь к стене, раздвинув полусогнутые ноги, никогда вечером. Также большое удовольствие делать это с влагалищем, в которое вбит самый что ни на есть реальный, большой, пульсирующий член. В этом случае процесс замедляется, так как мне сложнее сконцентрироваться на моем сценарии, ведь член в моем влагалище и член в моем воображении не являются взаимоисключающими. Настоящий временно неподвижен, но стоит наготове и, налитый до краев, терпеливо ждет сигнала. Это может быть утвердительное «Ах» или запрокинутая голова, и тогда я наконец открываю шлюзы долгое время сдерживаемым спазмам, которые встречают финальный залп спрятанного во мне орудия. Возможно ли, что в этот момент во мне сливаются два столь различных типа наслаждения: один ясный и до такой степени легко идентифицируемый, что я, кажется, чувствую, как постепенно раздвигается моя полость — так можно наблюдать, как прилив постепенно заливает песчаный пляж, и другой — неуловимый, расплывчатый, рассеянный, наполняющий мое тело — которое, как при острой непереносимой боли, временно покинуто духом — вибрирующим отзвуком далекого гонга?

Во время занятий любовью я никогда не придавала значения влагалищным спазмам. Эта часть сексуальной жизни оставалась полностью неисследованной. Не знаю почему. Может быть, потому, что я не была способна испытывать такой тип оргазма в этих условиях? Или, может быть, потому, что влагалище, заполненное членом, теряет изрядную долю эластичности? Я, слава богу, по крайней мере с течением времени, осознала, что речь идет о проявлении наслаждения. Мне было уже за тридцать, когда состоялась та памятная интимная беседа, одна из очень немногих в моей жизни. Моего приятеля особенно интересовали внешние признаки женского оргазма: «Это когда судороги, это когда спазмы? Это и есть знак?» Я колебалась, не зная в точности, что сказать, но, хорошенько поразмыслив и не желая прослыть дурой, в конце концов ответила утвердительно, а про себя пробормотала: «Ага, вот, значит, в чем дело…» До этого разговора я не придавала большого значения этим сигналам, посылаемым телом, и никак их не идентифицировала, даже во время мастурбации, которая, как читателю уже понятно, в моем случае является высокоточным процессом. Никогда сознательно не ища того, что могли означать такие сигналы, у меня не было никакой возможности идентифицировать их как знаки, как признаки. Были приятные ласки и менее приятные ласки, были подходящие и не очень подходящие позиции, вот и все. Сегодня я понимаю, что тот мимолетный разговор (имевший место, и это не случайно, с мужчиной, с которым у меня не было сексуальных контактов) вполне мог заронить в мою душу зерно сомнения, которое медленно — годы, долгие годы — прорастало, превратившись в конце концов в общее состояние неудовлетворенности, о котором шла речь в конце первой главы.

Я также упоминала о том, что моя онанистическая практика долгое время исключала прямое воздействие на клитор и ограничивалась трением половых губ друг о друга. Нельзя сказать, что я не подозревала о его существовании, просто для получения удовольствия задействование клитора не было необходимым. Я представительница того поколения женщин, на которое феминистические произведения обрушили всю мощь своей аргументации с целью указать путь к изучению собственного тела. Я провела немало времени, сидя на корточках над зеркалом, изучая собственные половые органы, в результате чего у меня в голове сложился весьма смутный образ. Возможно, не в меру наукообразные объяснения оказались для меня слишком сложными. Возможно, у меня было предубеждение против феминистического подхода, который, как мне казалось, ориентировался преимущественно на фрустрированных, зажатых и испытывающих затруднения в сексуальной жизни женщин. Меня это не касалось, потому что я трахалась как дышала. Сношение была синонимом простоты, и, возможно, я не желала ни при каких обстоятельствах ставить эту простоту под угрозу: я, вне всякого сомнения, трахалась для удовольствия, но не трахалась ли я также и для того, чтобы трахаться не было для меня проблемой? В те дни, возможно, я бессознательно сдвинула ноги — так мы закрываем медицинскую энциклопедию, опасаясь немедленно обнаружить у себя все описанные недуги, стать больными и лишиться возможности наслаждаться милыми сердцу дурными привычками…

Я была права. Много позже, когда я открыла, так сказать, энциклопедию расхожих идей, в душу мне закрался червь сомнения. В объятиях одного, затем другого любовника я принялась искать тех же спазматических ощущений, что доставлял мне мой палец в минуты одиночества. Достаточно ли хорошо я знала устройство собственных половых органов для того, чтобы достичь поставленной цели? И тогда, как если бы вся моя сексуальная жизнь начала крутиться назад, словно бы прожив ее и забыв, я начала спотыкаться о самые наивные дилеммы, я стала очень подозрительной в отношении моего клиторецептора. Я принялась задаваться вопросами. А был ли рецептор? Находились ли в моем распоряжении достаточно неопровержимые доказательства того, что именно он являлся реципиентом неистовых усилий лихорадочно снующего пальца? Был момент, когда я была уверена в том, что он у меня попросту отсутствует. А если и присутствует, то в полностью атрофированном виде. Движимый самыми лучшими намерениями, но от этого ничуть не менее неуклюжий палец неловкого, нерасторопного любовника, все время тыкающий не туда, куда следует тыкать, делу не помогал. В конце концов мне пришлось смириться: клитор не был легко идентифицируемым торчком, вроде гвоздя на стене, колокольни в чистом поле или, скажем, носа на лице. Клитор был чем-то вроде запутанного сложного бесформенного узла, хаоса в миниатюре, рожденного у слияния двух языков плоти, разбивающихся друг о друга, как две соперничающие волны.

Наслаждения одиночества легко поддаются описанию, любовь вдвоем сложно ухватить на кончик пера. Полной противоположностью тому, что бывает во время мастурбации, когда я сама хозяйка своего оргазма, оставшись вдвоем, я ни разу не была способна отчетливо идентифицировать ключевой момент, сказать: «Поехали!», воскликнуть: «Эврика!» — или насладиться внезапно снизошедшим на меня озарением. Ничего такого не происходит. Вместо этого: медленное тягучее ввинчивание в нежно-шелковое состояние абсолютного ощущения. При этом создается ситуация-антипод местной анестезии: вместо того чтобы заморозить чувственность, сохранив бодрствующим сознание, все тело превращается в окровавленную бахрому гигантской раскрытой раны, а сознание впадает в летаргическое оцепенение. Я еще могу двигаться, но это — автоматические, рефлекторные движения, хотя я иногда бываю в состоянии спросить — в припадке агонизирующей вежливости: «Это ничего, если я совсем перестану двигаться?» Бурлящая полнота жизни и сладкий избыток ощущений? Скорее состояние, разительно напоминающее расположение духа, непосредственно предшествующее обмороку и характеризующееся ощущением полного опустошения тела. Тело занято пустотой. Мне почти холодно, как при большой потере крови. Кровь стремится вниз. Внизу открыт клапан, сквозь который утекает все то, на чем была основана относительная твердость, прочность моего тела. И до моих ушей доносится звук убегающей компактности. Всякий раз, когда член вдавливается в этот карман мягкой плоти, который еще недавно был мной, он гонит перед собой массу воздуха, издающую при этом ясный, явственный звук. Я не кричу уже целую вечность, точнее, с того самого момента, когда разбудила соседского ребенка. Соседи принялись барабанить в стену. Мой приятель, в квартире которого произошел досадный инцидент, был очень недоволен и спустя несколько дней позвонил, чтобы сообщить о том, что проконсультировался «с одним знакомым доктором», который вынес приговор: «Подобные крики ясно свидетельствуют об истерическом состоянии кричащей». Я и сама не заметила, как перестала кричать, и впоследствии крики других женщин всегда наводили меня на мысль о вскриках — редко непреднамеренных, чаще рассчитанных — проносящихся мимо трибун вольтижеров, подбадривающих своих скакунов. Я теперь могу только пердеть. Первый выхлоп вырывает меня из дремоты. За ним следуют остальные, воистину неисчерпаемы скрытые богатства.