Эдуард Лимонов - Это я – Эдичка

– Который час? – спросил я.

– Ночь, – сказала она.

– Где все? – спросил я.

– Все уже давно ушли. Ты так напился, что ничего не помнишь. Мы держали тебя в душе, Карл тебя пытался отрезвить, ты был в душе, может быть, три часа, но бесполезно. – Как ты мог так напиться?! Мне было очень стыдно за тебя, я даже плакала. Правда, тот черный, что делает амулеты и ожерелья, он тоже был очень пьян, и был пьян твой друг писатель. Он и Маша так напились. Маша кричала, когда мы тебя тащили в душ: «Не трогайте его, он великий русский поэт! Вы все ногтя его не стоите, оставьте его в покое! Что ему нужно, то он и делает. Отойдите от него, негодяи!» Она была сумасшедшая и пьяная, – зло закончила Розанна.

Я усмехнулся. Маша была свой человек, она была воспитана в лучших традициях московской богемы, она знала, что кричать. Маша была крещеная узбечка, здесь, в Нью-Йорке, она ревностно посещала церковь, пела в хоре, но лучшие традиции московской вольной богемы засели в ней крепко. Она знала, что если друга куда-то волокут, то пьяный ты или не пьяный – надо его выручать, пусть даже криком. Она недаром была последовательно любовницей двух московских знаменитостей – скульптора Эраста Провозвестного и поэта Генриха Сапгира. Оба славились своими алкогольными скандалами и даже драками. Так было принято в том мире, откуда я уехал, там это не считалось бесчестием, всякий имел право расслабиться, если мог и хотел.

Я вспомнил, что сегодня четвертое июля, и что я должен выебать Розанн. У меня болела голова, я едва понимал, куда делось столько часов моего времени, от них, этих часов, не осталось даже темной ямы, но я отвлекся от рассуждений, нужно было ебать ее, иначе я перестал бы себя уважать. Что я делал в эти часы, можно было попытаться восстановить и потом, сейчас следовало выполнить данное себе обещание.

– Давай ляжем, – сказал я ей, – мне тебя хочется.

Я врал, конечно, хотя иногда и до и после этого, мне ее хотелось выебать, но тогда, усталому и пьяному, мне совершенно этого не хотелось. Я все же принудил себя отвлечься от моего состояния и углубиться в ее тело, заняться им.

Помню, что преодолев ее вялое, никакое, сопротивление, я очень внимательно раздел ее, стал целовать и гладить. Я вел себя обычно, как поступал с женщинами – гладил, ласкал ее, целовал ей грудь. Нужно отдать ей должное – грудь у нее была красивая, маленькая и совершенно спокойно в ее возрасте стояла, ведь моей новой подруге было за тридцать, но у нее была прекрасная грудь, видите, я не забираю у нее то, что ей принадлежит. Я все это проделал, а потом залез на нее. Закинул одну ногу, потом другую и лег. Я очень люблю гладить рукой шею, подбородок и грудь женщины. Я игрался всем этим, и немножко чуть усталое все это было у Розанны, осень была у ее тела, осень.

Взяв свой хуй, который по пьянке не очень-то мне повиновался, то стоял, то не стоял, кренился и падал, я прикоснулся им к ее пизде. Я опять отдаю ей должное – пизда у нее была хорошая, сладкая, сочная, спелая пизда – видите, сколько эпитетов. Поводив хуем по ее пизде, которая от этого прикосновения стала еще жарче и понравилась моему хую как и мне, я воткнул его в эту мягкость, текучесть и сочность. Он втиснулся туда, в это таинственное место. И уже наученный горьким опытом, я все-таки считаю это место таинственным.

Я некоторое время поебал ее, раздражая и раздвигая хуем ее слипшийся канал, это было мне приятно, но хуй мой от проведенных в бессознании может быть шести или семи часов все же не налился в полную силу, мое воображение и голова работали куда лучше, чем мой бедный цветок.

Я поебал ее, она кончила, а я даже не возбудился по-настоящему. А пизда, я же вам говорю, была вся подернута слизью, мягкая, всасывающая мой хуй. Пизда не была истеричной, как Розанн, она не раздражалась, не кричала, она была пиздой 33-х или 35-тилетней бабы, доброй пиздой, которая, казалось, кротко увещевает и успокаивает. – «Все умрем, будь здесь, здесь тепло и сыро, жгуче и спокойно, и только здесь человек чувствует себя на месте». Вот что говорила ее пизда и я был с ней, мягкой, пухлой и хлипкой, согласен. Хуже было, что говорила и сама Розанн. Хорошо если бы по-английски, но она говорила по-русски, частые поездки в СССР и ее русские любовники давали о себе знать.

– Ты не можешь кончить, – говорила она ебясь, и немного задыхаясь от ритма ебли. – Ты слишком нервный, ты торопишься, не торопись, не торопись, милый!

Я бы ее и ударил, но только она бы не поняла, за что. Не мог же я ей объяснить, что русский ее язык с акцентом действует на меня ужасно, что мне кажется, будто я нахожусь не в постели, а в жутком убогом помещении эмигрантской русской газеты с ее ободранными стенами, пылью, вонью и мусором. «Ты кончил», – говорит она, и с последним тонким ее «и» незримая ледяная рука сжимает мой хуй, и он опадает, вянет, мой бедный пылкий цветок, когда-то моя гордость и часто моя беда. Я не могу, ничего не могу, совсем не могу …и не хочу…

Ну что, я заставил себя осатанеть, я это могу, когда нужно, мне захотелось ее стонов и криков и воплей. Я вынул свою ненужную безделицу из нее и сполз вниз, раздвинул ее ноги, вынул свой, такой необходимый мне сейчас язык, провел языком по своим губам, облизнулся, а потом провел им по ее половым губам. О, ее тело оценило это удовольствие. Оно дернулось и стало. Тогда я проверил вначале все уголочки и тупики ее пизды, это было мне необходимо, я знал свое дело, мне нужно было проверить, где что лежит, и тогда уже начать действовать.

Я проверил. Я медленно продвигался, проверяя. Я люблю запах и вкус пизды. У меня нет брезгливости к ней – пизде. У меня есть к ней любовь. А к Розанн у меня любви не было. Делая ее пизде удовольствие, я отвергал Розанн. Вводя горячо и жарко свой язык в ее мягкий ведущий в утробу канал, с удовольствием слушая тихие всхлипы другого животного, – это я люблю, – я думал, что это совершеннейшее не то.

Я не мог быть с нею счастлив, а привыкши быть счастливым, – последние четыре года я был совершенно счастлив с моей Еленой, – я по привычке искал счастья, не думая о том, что большинство людей так и живет в мире, не имея счастья, мужчины и женщины имеют между собой отношения проститутки и ее клиента, все скушно и невыносимо, и может быть, не дай-то Бог, я так и не найду повторения Елены, не ее дубликат, нет, а опять счастья.

Ну, когда я ее ебал своим языком, я об этом обо всем хотя и не думал, но, конечно, я вел себя как положено, я углубился в это занятие, углубился в ее пизду, рот мой и нос и пол-лица покрывала клейкая слизь, этот их состав, то, что у них выделяется для смазки, чтобы входили наши хуи, так сделала природа. Я поглаживал руками все эти мягкие и шелковистые запретные места возле ее пизды, вокруг нее, чтобы создать дополнительную атмосферу разнеженности и удовольствия, сопровождая это сильными ощущениями от постоянного раздражения моим языком ее канала.

Ребята, она кончила, доставив своими стонами и ахами, не очень, впрочем, выразительными, мне некоторое удовольствие. Но, ребята, какая большая разница, ебешь ты нелюбимую или любимую женщину! Небо и земля. Вот, пожалуйста и пизда хорошая, и все хорошо, и ноги у нее были хорошие, может, даже лучше Елениных, и волосы, я искал в ней достоинства, они были, но, ребята, ей было минимум 33 года, она была истеричная крейзи, и на ней, кроме вечной скорби еврейского народа, лежала еще ее личная ненормальная скорбь, я не осуждаю: я сам не ахти как нормален, я признаю, но я ее не любил, ребята, что я мог сделать, а?

Оказалось, что любовь развратила меня, не кажется ли вам, что любовь – это род сексуального извращения, что это редкая ненормальность и, может быть, ей следует находиться в медицинском учебнике впереди садизма и мазохизма. Со своим извращением я так одинок, мне трудно найти партнера.

Она кончила, потом я ебал ее своим хуем, потом не ебал, потом опять ебал. От всей той ночи осталось ощущение какой-то мясной возни. Ну, я не знаю, все люди разные, может, для кого-то это было бы хорошо. И до меня и после и во время были у Розанн поклонники, довольно приличные с виду мужики, и я, наверное, все-таки крепко пизданутый любовью, потому что некоторые из них, кого я знал поближе, действительно домогались Розанн.

Наконец мы замерли, растянувшись на ее желтых простынях в плохом, громоздком и коротком утреннем сне. Вы знаете, во сколько она проснулась? Угадайте! В шесть. Охуеть можно. Она проснулась и лежала, была сердита, потом стала вставать.

– Ты знаешь, что ты вчера делал? – спросила она меня, к которому вместе с мучительным желанием спать вернулось почему-то чувство юмора, никогда я не думал, что может составиться такая пара – юмор и сон.

– Я ничего не помню, – сказал я, закутываясь в желтую простыню с красными цветами, чуть-чуть закутываясь, собственно, закутав только хуй, даже ей я не прочь был продемонстрировать лишний раз свое красивое тело в красивой позе. Я любил свое тело, что вы хотите.