Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М.
Мне не претит созерцание низменной гнусности и подлой скверны человеческой деградации, я не боюсь их смрадного дыхания, оно — прекрасное удобрение для моих порнографических фантазий, я охотно дразню языком сморщенную звездочку ануса («М-м-м, — слышу я свой собственный голос, — пахнет говном, но до чего же вкусно»), я с удовольствием играю роль «ненасытной бляди», и у меня нет никаких предубеждений против лицезрения человеческих тел, находящихся на той или иной стадии процесса дезинтеграции. Мне, несомненно, приятно сжимать в руках мускулистое тело, твердое с головы до пят, словно на славу отдроченный член, но мне, несомненно, в такой же степени приятно подлезть под свисающим чревом толстяка, стоящего в женственной позе — раком, — и выдоить его жадными губами. Я, несомненно, высоко ценю манеры того, кто деликатно и бережно, как хирург, разводит осторожными пальцами губы влагалища, несколько мгновений как знаток любуется открывшимся перед ним зрелищем, прежде чем приступить к дрочению, характеризующемуся настолько скрупулезной тщательностью и точностью, что оно легко может превратиться в невыносимую пытку. Но тот, что вцепляется вам в бедра, как в поручни на палубе в семибалльный шторм, также, несомненно, желанный гость. А также тот, что покрывает вас, как самец самку, и точно так же при этом глядит куда-то в пустоту невидящим взглядом! А также тот, что буквально забирается вам на спину, судорожно ухватившись за ваши ягодицы, на которых вы обнаружите на следующий день здоровенный синяк, нимало не заботясь о том, что вы удерживаете равновесие и тяжесть двух тел лишь ценой нестерпимой судороги в бедрах! Потом — расслабиться, превратиться в апатичную массу, разложенную на кровати и нещадно разминаемую, скручиваемую и сплющиваемую, лишенную нервных окончаний и полностью инертную, как кусок теста. Аморфное вместилище лихорадочной активности. Забыть, что эта материя когда-то имела определенные формы, глядеть, как расплываются, растекаются и бесформенно плещутся, словно вода на дне дырявой лодки, груди, следуя широким движениям чужих рук, а валики ягодиц податливо мнутся под сильными пальцами. В такие моменты на поверхности протоплазменной лужи, которая когда-то была мною, плавают только глаза, и мне необходимо, мне очень важно поймать взглядом голову того трудяги, что, забыв обо всем на свете, корпит не покладая рук над сырой материей. Этой голове незнакомы экстатический — идиотический — восторг и радость наслаждения. Эта голова могла бы страшно меня напугать, если бы я — распутная птица — не была бы влюблена в это пугало. Один глаз частично скрыт сведенным судорогой веком — судорога, поразившая только половину лица, я уже видела такое на лицах людей, перенесших удар, — соответствующий угол рта искажен гримасой, приоткрывающей десна. Я не боюсь этой гримасы, потому что она не признак боли, но свидетельство всесокрушающего усилия, страшного напряжения, и я испытываю гордость оттого, что эта сила обрушивается именно на меня.
ТЕРПЕЛИВАЯ
Значительную часть жизни я протрахалась в высшей степени простодушно. Я хочу сказать, что потребность спать с мужчинами для меня являлась чем-то совершенно естественным и много меня не занимала. Я, конечно, время от времени сталкивалась с сопутствующими психологическими сложностями (ложь, ревность, оскорбленное самолюбие), но: лес рубят — щепки летят. Я не была сентиментальна. Я получала нежность и внимание, в которых нуждалась, но мне и в голову не приходило строить здание любви на фундаменте сексуальных отношений. Мне кажется, что даже когда я действительно западала на кого-то, то всегда прекрасно осознавала, что нахожусь под действием силы обаяния, под влиянием ухищрений соблазнения или, скажем, под впечатлением от многогранной красоты любовной геометрической фигуры (можно привести в пример одновременное развитие отношений с двумя мужчинами соответственно старше и младше меня и удовольствие, получаемое мной от резкой смены ролей в игре в «дочки-матери»: я была поочередно то дочкой, то защитницей и покровительницей). Это меня ни к чему не обязывало. Когда мне становилось невмоготу и я принималась жаловаться на сложности одновременного ведения боевых действий на четыре или пять фронтов, всегда находился добрый друг и мудрый советчик, который нашептывал мне, что проблема заключалась не в количестве любовников, а в гармоничном распределении сдержек и противовесов, и советовал немедля завести шестого. В итоге я сделалась фаталисткой. Нужно сказать, что и качество сексуальных отношений меня интересовало мало. Они могли доставлять мне много удовольствия, мало удовольствия или не доставлять вообще, мужчина мог увлекать меня в сексуальные сферы, которые мне были близки, не очень близки или совсем не близки, я никогда не ставила под сомнение право нашей связи на существование. В большинстве случаев дружба была важнее, хотя то, что она могла запросто привести друзей в кровать, было для меня совершенно естественным и даже придавало уверенности — признание всей меня целиком всегда было чрезвычайно существенно, а немедленное удовлетворение чувственных потребностей отходило на второй план. Лес рубят — щепки летят. Не будет преувеличением сказать, что приблизительно до тридцати пяти лет мысль о том, что мое собственное удовольствие может являться конечной целью сексуальных отношений, не приходила мне в голову. Я не понимала.
Моя неромантичность не мешала мне прудить пруды из «я тебя люблю» исключительно в моменты, когда было необходимо смазать лебедочный механизм моего очередного партнера. Другой вариант: я принималась во весь голос произносить его имя. Неизвестно, как идея, заключающаяся в том, что такое заклинание может подбодрить и послужить подспорьем в деле достижения максимального наслаждения, попала мне в голову. Я раздавала направо и налево свои оппортунистические признания в любви с тем большей щедростью, что они почти не имели никакого реального значения, их произнесение не требовало почти никаких эмоциональных затрат, и они даже не являлись плодом экстатического взрыва, на секунду пришпорившего чувства. Я полагала, что это не более чем технический прием, и применяла его совершенно бесстрастно. Со временем все эти ухищрения становятся не нужны.
Под маскулинными чертами вечного холостяка и кожаной курткой, небрежно наброшенной на неглаженую футболку Романа, скрывался кроткий молодой человек, можно сказать, флегматически-безжизненный в своей тишайшей кротости. Он был одним из моих многочисленных знакомцев, обитавших в Сен-Жермен-де-Пре в маленьких студиях, с тем только отличием, что в его студии было меньше всего мебели. Я никогда не видела настолько по-спартански меблированной комнаты. В центре, прямо на ковре, находился матрас, над которым горела лампочка, свисавшая с потолка. Мы трахались на матрасе, и свет слепил мне глаза. В первый раз я не сводила глаз с лампочки и прозевала момент эякуляции. Я не поняла, что он кончил. Его грудь едва касалась моего тела, голова была слегка повернута, и единственной казавшейся живой частью тела был локон его длинных волос, щекотавший мне губы и подбородок. Я едва почувствовала, как он вошел в меня, и смутно ощутила несколько робких толчков. Он не двигался, я тоже оставалась неподвижной и была в большом замешательстве. «Если он еще не кончил, — думала я, — то не стоит его приводить в смущение… Но если он действительно не кончил, то не моя ли это роль и обязанность проявить инициативу и подбодрить его? Но с другой стороны, — продолжала я обдумывать сложившуюся ситуацию, — если я начну проявлять инициативу, в то время как он уже кончил, я буду поставлена в неловкое положение и у меня будет глупый вид, ведь как-никак я должна замечать такие ключевые моменты…» В конце концов проблема разрешилась сама собой: я почувствовала, как по бедру стекает струйка спермы. Роман обладал членом вполне кондиционных размеров, он не испытывал никаких трудностей с эрекцией, проблема заключалась в исключительной вялости и чрезвычайной апатичности этого члена. Если бы мне пришлось персонифицировать этот инструмент, я бы скорее всего остановилась на образе неофита, который остается сидеть, когда церемония уже закончена и все поднялись со своих мест. И точно так же, как невозможно злиться на такого вот запуганного новичка, было невозможно держать зло на Романа. Укладываясь под этого юношу, я испытывала не лишенное приятности чувство, порождаемое отсутствием всяческих — положительных, равно как и отрицательных — ощущений.
В определенных обстоятельствах я способна проявлять редкое терпение. У меня достаточно душевных резервов, и мне вполне по силам жить своей внутренней жизнью, предоставляя окружающим возможность действовать как им заблагорассудится. Такая способность позволяет мне, свернувшись в психологический клубок, чрезвычайно долго выдерживать осаду мелкого домашнего террора, раздражающих маний и фронтальных атак. Я — мнимая подкаблучница. Я со всем соглашаюсь, пропускаю все мимо ушей и делаю по-своему. Глядя с ретроспективной точки зрения, теперь я понимаю, до какой степени была терпелива в сфере сексуальных отношений. Не испытывать ни малейшего удовольствия, не испытывать вообще ничего, не обращать на это внимания и доводить до конца предписанный ритуал… Не разделять вкусов партнера, не злиться, не скандалить, не огорчаться — подчиняться… Безразличная, безучастная, равнодушная — я была настолько сконцентрирована на внутреннем мире, что обретала удивительную власть над внешним телом и становилась способна управлять им, как кукловод руководит своими куклами. Короче говоря, я продолжала приходить к Роману. Благодаря имиджу нежного бандита он имел успех у женщин, и мне доставляло большое удовольствие воображать удивление и разочарование очарованных дам, уверенных, что имеют дело с мачо. Я помню эти ошарашенные глаза, принадлежавшие одной из обманутых воздыхательниц, настойчиво ищущие в моих вспоможения и опоры, которые может дать единственно разделенный горький опыт: «Но… Роман… Он… Он просто не двигается!» Я выслушивала смятенную исповедь несчастной с невозмутимостью посвященного.
