Юрий Андреев - Мужчина и Женщина
Не буду дальше тянуть эту резину; короче говоря, заняла она важный, пост заведующего кафедрой в свои-то молодые годы и ушла после ряда хитроумных маневров в жены к самому парторгу всего Института. И дочку с собой забрала, и остались мы вдвоем со старшим сыном. Не стану рассказывать, как хитроумно в мое отсутствие устроила она развод, чтобы я узнал о нем лишь месяц спустя, не буду говорить и о том, как вынудила она меня разменять квартиру и оплатить этот обмен (хотя ушла в большое, благоустроенное жилье).
Таким вот оказался итог моих первых пятнадцати семейных лет. Я дал себе слово никогда больше не встречаться с этой женщиной и сдержал его. Правда, недавно я увидел ее случайно, на поминках общего давнего знакомого, и ужаснулся. С трудом узнал я в безмерно толстой обрюзгшей старой даме е клочками ярко крашенных хною волос на голове и с вытаращенными базедовыми глазами ту молодую и энергичную Томилу, которая была первой моей любовью и матерью моих любимых детей. И подумал я: да, трудно, тяжко достался мне этот развод, будто жилы мне тогда перервали, но, значит, так было надо, чтобы судьба увела меня от чудища, внешний облик которого сравнялся, наконец, с его внутренней сущностью!.. Так впоследствии я произнес хвалу своей горькой семейной участи.
Что же было после того? Я дал себе зарок — больше сердца своего ни в чьи женские руки не отдавать! И снял я тормоза со своей машины, и понесся с горочки без оглядки. Посудите сами: холостой, физически крепкий, материально безбедный мужчина, непьющий, специалист-военный в возрасте до сорока — и это при изобилии-то незамужних женщин и девушек вокруг. Но ведь и замужних, недовольных своим положением хватало. Что тут началось, какое колесо завертелось! Да ведь завращались вокруг меня действительно хорошие женщины, в самом деле достойные любви, жаждущие нормального человеческого счастья. А я никаких различий между ними не делал, может быть, по-своему мстил всему женскому роду за Томилу и, образно говоря, поехал на упряжке сразу из шестерых лошадей, да еще нередко менял по дороге коней одного на другого, а точнее — одну на другую. И сплошь да рядом бывало тогда, что за одни сутки встречался с двумя-тремя разными красавицами. Я был как оголтелый!
Продолжалось так месяц-два-три, полгода, и начал я чувствовать глубокое внутреннее беспокойство. Нет, дело заключалось не в физической усталости достаточно было отоспаться или оказаться в дальней командировке (где, впрочем, я тоже охулки на руку не клал), как спортивная форма, извините за выражение, полностью восстанавливалась. Неудобство носило внутренний характер: добрый человек, не желавший никому зла, я оказался источником и генератором жестоких бед. Вокруг меня хлестала кровища, происходили аборты, когда я хладнокровно заявлял трепещущей в ожидании своей судьбы женщине, что мне ребенок не нужен, а она, впрочем, пусть поступает сама как ей вздумается. Рушились чужие семьи, творились трагедии, и бывало, что гордые дотоле женщины зимними морозными ночами сидели неподвижно на скамейке под окнами моей квартиры или маялись на батарее в подъезде, но я не выходил и не пускал их к себе, потому что они были в каком-то пустяке виноваты. Одна молодая, прекрасная в первом чувстве женщина, двадцатипятилетняя машинистка из моей же конторы, убежала от мучений безнадежной любви, когда поняла, что я не женюсь на ней, в Норильск, но затем разорвала тамошний контракт и возвратилась — на новые свидания и на новые муки. И т. д., и т. п.
Отчего усугублялось ощущение серьезного внутреннего неуюта? От возрастающей тоски из-за тягостного внутреннего сходства всех этих столь разных, внешне столь непохожих женщин — из-за их сходства в практически нескрываемом эгоизме. Эгоизм этот, по-разному проявляемый, выражался в том, чтобы заставить меня служить их интересам, их целям, чтобы впрячь меня в ту упряжку, которая повлечет каждую из них к ее цели. Я нужен был лишь как средство. О том, что у меня есть свои цели, свои задачи, свои планы, своя жизнь, свои вкусы, наконец, своя индивидуальность, об этом не думала ни одна из них: нет, если любишь, то делай и поступай так, как ей требуется, как ей удобно… Я не мог не задуматься о том, что и для Томилы был лишь конем, который, покладисто помахивая хвостом, волочил воз с семейной кладью туда, куда ей было угодно. И все отпуска, и все культпоходы, и все гулевания устраивались тогда, когда ей это казалось удобным. Практически всегда все изначальные планы вынужден был перекраивать я. По доброте душевной я полагал, что долг любящего мужчины в том и состоит, чтобы потакать желаниям своей женщины, чтобы баловать ее. Да я и сейчас Так думаю. Но с одним уточнением: настоящие супруги или подлинно увлеченные друг другом мужчина и женщина должны взаимно потакать желаниям друг друга. Игра в одни ворота теперь-то я это знаю достоверно — точный признак душевной неразвитости и эгоцентризма.
Короче говоря, именно те смутные чувства, о которых я сказал, и целый ворох других причин, о которых, может быть, еще скажу, привели к тому, что однажды, когда я, услыхал от очередной женщины нечто совсем непохожее на речения остальных, я будто с налету о бетонный столб стукнулся и понял, что вот, наконец- то, мне встретилась она.
Дарья была старше тех красавиц, что вращались вокруг меня, мы были однолетки, но ее спортивная стать (альпинистки, скалолазки, горнолыжницы) позволяла ей выглядеть моложе своих юных соперниц. Мы сошлись с нею быстро после соревнований по ночному ориентированию. В постели она была и застенчива, и жадна одновременно — очень долго жила без мужчины. И вот однажды, когда мы после жаркой ночи проснулись в ее маленькой ведомственной комнатке, я услыхал то, что поразило меня, как гром небесный. Она спросила своим низким, прекрасным голосом: «Ну, что ты тут с бабой развозжался? Дел у тебя что ли нет? Сам ведь плакался, сколько еще не выполнил — накрутит тебе начальство уши, смотри!» И это — вместо столь обычного и привычного: «Миленький, ну, не уходи, ну, останься. Работа не волк… Ну, если ты меня хоть чуточку любишь…» Так впервые встретился с женщиной, которая поставила мои интересы вперед своих!
И это решило мою судьбу, хотя Дарья была, повторяю, старше всех других претенденток, хотя у нее была — в отличие от других — дочка, хотя мастертехнолог на аккумуляторном заводе она была, что называется, из иного круга, хотя у нее не было своего жилья, а мы с сыном жили в однокомнатной квартире. Зато у нее было понятие о том, что я — человек со своими делами и обязанностями, которому надо помочь. Да, эта «малость» плюс душевное угнетение от того зла, которое я творил вопреки своей натуре, решило нашу судьбу.
Никакого особого объяснения у нас не было. Когда очередной раз они с дочкой приехали к нам, чтобы всем вместе и с моим сыном ехать на выходные дни на скалы, и Дарья разложила в кухне свою выпечку, я спросил у ее дочки:
— Светочка, пойдешь ко мне в дочки? — Пойду, — ответила она, потупясь и жуя пирожок. — А вы меня возьмете в сынки, Дарья Антоновна? — спросил ее мой сын. — А ты и так уже давно мой сынок, — мимоходом, между делами сказала она, подталкивая ему через стол по-особому, как шестеренка, нарезанное яблоко. — В общем, засиделись мы, поторапливайтесь, электричка ждать не будет.
Назавтра они перевезли к нам пестрое свое женское барахлишко, и послезавтра мы отправились в ближайшую школу записывать в шестой класс Светлану, что было непросто без штампа о прописке. Но мы этого добились.
И Светочка спросила меня: — Дядя Егор, а почему Димка называет вас папа и на ты, а мама говорит, что мне нельзя? — Почему нельзя? — возразил я, Только так и можно.
Так я обрел не только жену, но и дочку. И потекла наша жизнь как в Ноевом ковчеге: двое взрослых в одной постели, подросток-сын на кровати в другом углу и дочка с ушами-звукоуловителями на раздвижном кресле между ними.
И Боже ж ты мой праведный, сколько проблем — бытовых и бытийных — сразу возникло, и все их надо было решать! Иные из них не могли не насмешить: вот Светочка заспорила с названным братом о том, что стульчак в уборной надо держать опущенным, потому что женщинам так удобней, на что Дима резонно отвечал, что в поднятом состоянии он удобнее для мужчин, и многое-многое притиралось, шлифовалось и утрясалось.
Весело мы жили. Как-то Дарья, не щадя себя, приволокла арбуз величиной с земной шар и весом в двенадцать килограммов. Одним махом мы сладили с ним за ужином и на двери туалета прикололи бумагу и карандаш, чтобы каждый, кто ночью встанет, расписывался. Каково же было возмущение Светочки, которая спала всю ночь, как сурок, когда утром она обнаружила на бумаге четыре свои росписи! — Это Димка подделал, это Димка! — шумела она. — Сам чуть в постель не напрудил, а на меня свалил!
Димка, довольный, хохотал… А когда однажды со школьной вечеринки он явился под хмельком, с каким удовольствием все члены семейства рисовали обличительные дацзыбао, а потом развесили эти едкие карикатуры на стенах и в коридоре! Но когда в другой раз он явился из школы с хорошим фингалом под глазом и с грозным вызовом родителей в дневнике к директору, мы решительно встали на его защиту. Дело в том, что, гордясь своей новой матерью, он отнес в класс ее удивительное фото, где она, распластавшись подобно ящерице, гибко движется вверх по вертикальной стене. Некий шутник из тех жлобов, что готовы все осмеивать, положил фото на бок и заржал над разоблаченной, по его мнению, фальсификацией: дескать, баба корячится на ровной площадке, ползет слева направо. Дима сначала пытался объяснить, что вот внизу видно озеро, которое не может стоять вертикально. Шутник, у которого мускулов было явно больше, чем мозгов, ответил ему так гадко, что Дима врезал ему по зубам раньше, чем успел что-либо осмыслить. Правда, и получил в ответ, но совесть его была чиста, что я директору и попытался объяснить, причем успешно.
