Джонатан Свифт - Эротические приключения в некоторых отдаленных частях света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей
Я попросил у капитана навигационную карту, и мы после недолгого её изучения пришли к выводу, что Лилипутия и Блефуску лежат к северо-востоку от Мадагаскара в безбрежных просторах Индийского океана. Точнее определить координаты сей маленькой земли не представлялось возможным. Капитан показал мне точку, в которой мы находились теперь, и сообщил, что, по его расчетам, если ветра и погода будут нам благоприятствовать, мы через три недели должны добраться до Англии.
До конца дней буду я благодарен этому отважному покорителю морей за его доброту и благосклонность ко мне и моей милой незабвенной Кульбюль.
Мне осталось рассказать совсем немногое. Мое злосчастное путешествие подходило к концу. Я уже видел в своем воображении меловые скалы близ Дувра, рисовал себе встречу с любезной моей женушкой, представлял себе наш тихий дом. Все это случилось, вот только Кульбюль не суждено было увидеть той земли, ради которой она оставила свой дом. Я так до сего дня и не знаю, что случилось с ней. То ли её сожрали корабельные крысы, то ли она задремала у меня в брючном кармане, а мне приспичило справить нужду и… В горле у меня встает комок, когда я думаю об этом. Тот, кто когда-либо бывал на наших торговых судах и заходил в эту пахучую кабинку по нужде, вполне поймет, что я имею в виду – заведения сии сообщаются напрямую с морем, и если мои догадки на её счет верны, то судьба моей бедняжки была ужасна.
Слезы душат меня. Я обрываю рукопись на этой трагической ноте, рассчитывая встретиться с моим любезным читателем в следующей части, в которой намереваюсь рассказать о моих приключениях в стране, не похожей на ту, из которой я возвратился, как ночь может быть не похожа на день, как гора – на бездну.
Однако заключая рассказ о своих похождениях в Лилипутии, мне бы хотелось сделать несколько замечаний.
Не могу не сказать о языке лилипутов и блефускуанцев, предваряя тем самым вопросы, которые могут возникнуть у любознательного читателя.
Собираясь перебраться из Лилипутии в Блефуску, я был готов к трудностям, с которыми мне придется столкнуться на первом этапе моего пребывания в этом соседнем государстве, однако мои способности к языкам давали мне все основания к тому, чтобы не испытывать на сей счет особого беспокойства. Но, как выяснилось, блефускуанский язык не представляет никаких трудностей для тех, кто сумел овладеть лилипутским. Так, скажем, на блефускуанском Куинбус Флестрин звучало как Хуынбус Флестрын. Однако блефускуанцы с такими же напористостью и яростью, с какими лилипуты настаивали на противном, утверждали, что между двумя языками нет ничего общего. Лилипуты же упорствовали, говоря, что блефускуанский – это всего лишь испорченный лилипутский, блефускуанцы же гнули свое, приводя в ответ самый убийственный аргумент: «Вы на себя лучше посмотрите!». Мне трудно судить, кто из них прав, но я повторюсь, сказав, что, очутившись в Блефуску, испытывал трудности в общении с местным народом, ничуть не большие, чем лондонец, попавший в Эдинбург.
Не могу не высказаться и на следующий счет. С моей легкой руки после публикации искаженного варианта моих записок названия Лилипутия и лилипуты стали нарицательными, утвердившись за предметами мелкими как по размерам, так и по существу восприятия. Однако же восстанавливая справедливость и будучи, по всей вероятности, единственным в Англии (если не во всей Европе) знатоком лилипутского, должен внести ясность в этот вопрос и довести до читателя истинное значение, которое вкладывают сами лилипуты в свое самоназвание. «Ли» на древнелилипутском означает «великий», удвоение же слова в лилипутском используется для называния высшей степени качества; таким образом «лили» означает «величайший из великих; великий в высшей степени». Что же касается второй части слова, то хотя кое-кому она может показаться происходящей от английского глагола put, должен сказать, что такая трактовка абсолютно неверна. «Пут» – это имя легендарного лилипутского вождя, сведения о котором сохранились только в народных преданиях, и, судя по древним лилипутским толковникам, имя это означает «страх и ужас вселенной». Все вместе, таким образом, можно передать по-английски как «народ, обретший счастье в своем вожде». Чувствуя недоумение читателя, сообщаю, что я и сам недоумевал по поводу такого несоответствия составных частей и целого и неоднократно задавал этот вопрос самым авторитетным представителям лилипутской науки, которая наиболее сильна в такой области, как знание языков. Ученые только разводили руками и поясняли, что таковы необъяснимые законы языка и нужно родиться лилипутом, чтобы понять, каким образом происходят столь сложные языковые трансформации. В подтверждение того, что мой перевод слова «лилипут» точно передает содержание последнего, привожу лилипутский первоисточник, записанный мной со слов Анука Акуна, который во время моего пребывания в Лилипутии исполнял должность Главного научного мужа Лилипутской академии двора Его Императорского Величества: «народ, обретший счастье в своем вожде» по-лилипутски звучит так: «турк блекос карим ум бранкос нитюк».
Завершая эту мысль, должен добавить, что это только на наш взгляд лилипут мал. На взгляд же лилипута он вполне велик и соразмерен, что лишний раз подтверждает относительность наших представлений о мире и о самих себе. Настраиваясь иногда на философский лад, я думаю, что, скажем, попади в Бробдингнег (о котором речь ещё впереди) не я, а какой-нибудь лилипут, то его, видимо, вообще не заметили бы, а если бы и заметили, то лишь через огромную лупу. И даже самая сладострастная лилипутка, которая приходила в восторг при виде моего естества, вряд ли вдохновилась бы зрелищем детородного органа какого-нибудь бробдингнежца, который в свою очередь, в отличие от меня, не смог бы воспламениться прелестями лилипутки. Точно так же как моя любезная бробдингнежка Глюмдальклич вряд ли смогла бы испытать все те удовольствия, что испытала со мной, окажись на моем месте не я, а какой-нибудь пусть и самый рослый и сильный лилипут. Природа распорядилась разумно, не сталкивая крайностей.
В подтверждение сказанного могу добавить, что, повествуя о своих похождениях в Лилипутии, я нередко пользуюсь эпитетами «огромный» и «гигантский» применительно к тому самому моему органу, определяя который в Бробдингнеге я пользуюсь атрибутами «крохотный» и «маленький», хотя сие орудие за время, прошедшее между двумя этими путешествиями, ничуть не изменилось в размерах.
Не могу в заключение не сказать о научных исследованиях, которые я, будучи патриотом любезной мне Англии, не мог не провести, вернувшись в родные края. Ведь если я мог эффективно лечить лилипутов, то, может быть, я смогу оказать такую же неоценимую услугу и моим соотечественникам – такая мысль не давала мне покоя. Иными словами, меня как врача интересовал целебный эффект, производимый моими семенными выделениями. Я ставил перед собой несколько вопросов, на которые пытался найти ответы. Вопрос первый: только моя ли семенная жидкость имеет целебные свойства или же выделения других лиц могут быть использованы в тех же целях? Вопрос второй: оказывает ли моя семенная жидкость целебный эффект только на лилипутов или и на людей моей породы? Я поставил обширный эксперимент по проверке сего тезиса. Из двух тысяч персон, обработанных мною названным целебным средством, выздоровлению подверглись пять десятков, судьба остальных мне не известна.
Читатель, конечно же, вправе спросить, как же мне удавалось добывать сие целебное средство в таких количествах. Ведь Англия – не Лилипутия, и англичане – не лилипуты. На этот вопрос я могу только развести руками и сказать, что нехватка сего средства была просто катастрофической, и нередко дальнейшее проведение моего эксперимента оказывалось под угрозой. В те времена я ещё не знал, что есть на свете страна, могучие жители которой могли бы в достатке снабдить меня нужной мне субстанцией. Но о них речь впереди.
ПУТЕШЕСТВИЕ В БРОБДИНГНЕНГ
Вместо эпиграфаЭта книга вышла бы, по крайней мере, в два раза объемистее, если бы я не взял на себя смелость выкинуть бесчисленное множество страниц, посвященных ветрам, приливам и отливам… а также подробнейшему описанию на морском жаргоне маневров корабля во время бури.
Да дорогой читатель, эти слова взяты из опубликованной версии моих путешествий, но написал их не я и даже не вымышленный мною бедняга Симпсон. На самом деле книга стала вдвое тоньше по воле издателей, выкинувших из нее целые главы, посвященные, как далее станет очевидным, вовсе не «приливам и отливам»… Скажите откровенно, кто, находясь в доброй памяти и здравом рассудке, будет на сотнях страниц расписывать маневры корабля? Кто станет это читать? Издатели же руководствовались тем сомнительным соображением, что надобно всенепременно считаться с ханжеской моралью нашего общества, парадоксальным образом уживающейся с крайней распущенностью его нравов, и не смущать ограниченные умы слишком дерзкими или тем паче фривольными высказываниями и картинами, касающимися образа жизни великанов, среди которых волею судьбы, решившей меня испытать, я оказался. Как и в Лилипутии, здесь, в Бробдингнеге, я был свидетелем, а то и участником, поразительных событий, рассказ о которых впоследствии был вычеркнут ради якобы моего же блага. Какой гнев своих соотечественников, говорилось мне, навлек бы я на себя, познакомься они с моими подлинными живописаниями, сделанными непосредственно с натуры, иногда по горячим следам, и в какой ужас пришли бы они, особенно их нежная половина, узнай они о нравах и обычаях, царящих в этой стране. Хотя, если прямо посмотреть правде в глаза, в великаньем сообществе я ни разу не встретил и не наблюдал ничего такого, что в том или ином виде не было мне известно по прежней моей «нормальной» жизни среди подобных мне, чего не творилось бы за глухими стенами домов родного мне Ноттингемпшира, да и в нашей славной столице, повсеместно знаменитой не только своими королевскими дворцами, но и, смею сказать, злачными местами, а точнее – притонами, где воистину дают пышные всходы злаки наших человеческих слабостей, где и я, бедный раб страстей своих, проводил часы своей молодости… Удивительно устроен человек – он предается пороку легко и безоглядно, с чистой совестью и невозмутимостью во взоре, пока сей порок не назван и не показан ему в подобии зеркала, коим может служить назидательная литература. Когда же оное происходит, то человек чаще всего не направляет взор внутрь себя, не корит себя за содеянное, не обращается с молитвой ко Всевышнему, дабы получить отпущение грехов, нет -чаще всего он обрушивается с проклятиями на того, кто поднес ему это зеркало… Ибо давно замечено: ничто людей так не оскорбляет, как правда…
