Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии

– Ну, ну, мой королефф, встаньте, встаньте, вы же знайт, что я не люблю эти азиятские проявлений... Перестаньте, мой друг. Я знаю ваш искренний отношений ко мне и тоже люблю вас. И от того подлинно мне была горькой ваша скрытность и недоверие. Но ежели это не есть так... – Она помолчала, пережидая поток заверений фрейлины, и повторила: – Ежели сие есть не так, мы оставаться, как прежде, друзья.

Господи, надо ли говорить, как Анна была счастлива. Она готова была взлететь, готова была на все. Если бы велела императрица кинуться вниз головой с балкона Парадной лестницы, она сделала бы это, не задумываясь...

«Какое счастье иметь такую повелительницу! И никогда, никогда более она даже в руки не возьмет гадких пасквильных листков!»

– Gute Nacht, meine K?nigin, gute Nacht <Спокойной ночи, моя королева, спокойной ночи (нем.).>...

– Спаси Бог, ваше величество. Если я вам больше не нужна, то я пойду?..

– Oh, gewiss, mein teuer Freund <О, конечно, мой милый друг (нем.).>... Да, кстати, милочка... мне донесли, что вы познакомиться с красивый молодой официер? Ist das wirklich?.. <Это правда? (нем.).> 

Сердце Анны упало. Она опустила голову и проговорила чуть слышно:

– Да, ваше величество, это правда.

– Und Sie sind mit ihm zufrieden?.. <И вы им довольны? (нем.).>

– ...Да... ваше величество... Вполне.

– Так приглашайте его ко мне. Можно не сегодня, но завтра, послезавтра... Договорились! А теперь ступайте...

Это был неожиданный и тяжелый удар, о котором Анна не могла и помыслить. Она не помнила, как дошла до своих покоев, как легла в постель... Ей и в голову не приходило ослушаться государыню. Но как сказать о том Васильчикову, Саше? Время от времени откуда-то из глубины сознания всплывала мысль: «Как быть? Отдать любовь? Но почему? Столько фрейлин выходят замуж. Получают титулы статс-дам... За что же ей-то такая судьба?»

Она снова подумала о смерти. Представила, как побежит утром к холодному пруду, взойдет на причал, где глубоко, как кинется в темную воду. А потом ее вытащат, принесут в церковь. Она будет лежать вся в цветах и фрейлины с государыней будут плакать над нею... Нет! Кто на себя руки накладывает, того не отпевают в церкви... В темноте опочивальни Анна задыхалась, словно тяжелая вода уже сомкнулась над ее головою...

Но, увы. В жизни трагедии часто оборачиваются фарсами, не становясь, правда, особенно веселыми для их участников. Александр Семенович оказался послушным верноподданным. В общем – они стоили друг друга. И, поскольку состоявшийся разговор, можно предположить, был достаточно тяжелым, оба, как только суть дела стала ясна, постарались сократить время последней встречи...

Затем, сказавшись больной, Анна неделю с сухими глазами пролежала у себя в спальне. Она действительно дурно себя чувствовала. К душевному переживанию добавилось физическое недомогание. У нее болела голова, подташнивало. Фрейлина не ела, не умывалась, не велела горничной раздергивать тяжелые шторы на окошке... Дважды приходил Роджерсон. Сославшись на повеление императрицы, он внимательно осмотрел Анну, попытался разговорить, но молодая женщина ни на какую откровенность не шла... И тогда врач посоветовал Екатерине дать фрейлине отпуск. Екатерина поджала губы.

– Но она мне нужна. A tout prix <Во что бы то ни стало (франц.).>.

– Боюсь, что ближайшие полгода она будет вашему величеству бесполезна. Ваша фрейлина мисс Протасова беременна.

– Ну и что из того? Chansons que tout cela <Все это вздор (франц.).>. Не она первая, не она и последняя... Разве нельзя ничем помочь? – При своем эскулапе Екатерина могла позволить себе не сдерживаться.

– Поздно, ваше величество. Кроме того, как мне кажется, сей период будет протекать у нее сложно...

– Вот незадача!

Императрица досадливо сморщилась и отвернулась к окну. Ее план, так хорошо задуманный и приведенный в исполнение, разрушился из-за этой несносной беременности. Стоило огород городить! Конечно, у нее остается Васильчиков, – она внутренне усмехнулась – господин поручик был вполне опробован и одобрен ее d?gustatrice... И на ближайшие полгода его могло и хватить, но все равно было досадно. Есть, конечно, еще Прасковья Брюс, готовая на все услуги. Но у этой распутной толстухи не язык, а помело... Екатерина еще раз прищелкнула пальцами. Кажется, этот жест стал входить у нее в привычку.

– Bon <Ладно (франц.).>, – она снова повернулась к врачу. – Передавайте мадемуазель Протасова, что она уволен от должность по нездоровью и едет в имение родители, когда пожелает.

– Может быть, было бы лучше, ваше величество, я, разумеется, не претендую на дачу советов вне моей компетенции, но если бы об этой отставке вы сообщили вашей фрейлине лично...

Екатерина удивленно перебила лейб-лекаря:

– Я? Зачем? – Ей и в голову не могло придти, что ради своей прихоти она совершила недостойный поступок, возможно даже разбила счастье жизни человека, который искренне и беззаветно был ей предан, и не один год, выполняя самые интимные и, может быть, далеко не всегда приятные поручения...

Екатерина была хорошим психологом и, безусловно, обладала тонким проникновенным умом и вряд ли не понимала, о чем говорил Роджерсон. Но она слишком свыклась со своим положением, чтобы проявлять простые человеческие чувства по отношению к тем, кто так или иначе, но оставались всего лишь подданными... Первое время, как женщина, она еще понимала, что такое поведение лишь усугубляет ее одиночество. Но годы шли, порождая привычку, привычка становилась характером. Да, по чести сказать, ей и не хотелось видеть глаза Аннеты. Не то чтобы она чувствовала себя виноватой, но некоторая неловкость все же имела место...

Тем не менее, она еще раз посмотрела на шотландца, сделав удивленные глаза:

– Вы же говорить, что она нездоров. Значит, это есть ваш обязанность. Нет, нет, это сделать именно вы, а указ о награждении и об отставка она получит у статс-секретарь... Благодарю вас, господин Роджерсон. Я вас более не задерживаю.

Императрица позвонила в колокольчик. В дверь просунулась голова дежурного камердинера. Врач поклонился и вышел из кабинета.

Анна была, как громом, поражена отставкой. Она бросилась было к императрице, но верный Захаров, стоявший у дверей личных покоев государыни, заступил ей дорогу.

– Не велено-с, ваше высокопревосходительство. Заняты-с государыня зело...

И фрейлина все поняла. Она еще участвовала в переезде двора из Царского на зимние квартиры. Вместе с другими придворными присутствовала на большом выходе императрицы. Но затем, после официальной аудиенции, получив из рук статс-секретаря наградные деньги, обычные при отставке, уехала в Москву...

Опасность разрыва Фокшанского конгресса усугублялась переворотом в Швеции и угрозой новой шведской войны. Именно в этот момент очередной петербургский гонец из орловских клевретов привез в Фокшаны Григорию сообщение о том, что место его при императрице занято. И Орлов рассвирепел, бросил все, велел подать курьерскую кибитку и полетел в Петербург. Он не останавливался ни днем, ни ночью, кроме как для смены лошадей. Рескрипт, составленный Никитой Ивановичем Паниным с предложением либо продолжить переговоры, «либо, по своей воле, употребить себя в армии под предводительством Румянцева», опоздал. Выдвинув причиной отъезд главного лица, турецкая сторона переговоры прервала.

Во время бешеной скачки Григорий был абсолютно уверен, что стоит ему вернуться, как все станет на свои места. Такое уже бывало... Но Панин предусмотрел такую возможность. Он уговорил Екатерину выслать навстречу курьера с письмом, запрещающим въезд в столицу, «для карантина». Сделать это было Никите Ивановичу непросто. Императрица все еще боялась Орлова. Но, в конце концов, собравшись с духом, требуемую записку написала. В ней она предлагала, чтобы граф на карантинный срок в столицу не въезжал, а избрал местом своего пребывания подаренную ему Гатчину.

Посланный навстречу офицер перехватил, бешено мчащуюся кибитку верстах в сорока перед Петербургом. Трудно передать чувство гнева, когда Григорий прочитал злополучное послание. Здесь была не обида, не оскорбление попранной любви. Это было отчаяние честолюбца: в один миг потерявшего значение первого повелителя в государстве! Он давно забыл, что все это было лишь временной ролью, порученной ему коронованным режиссером. Он слишком сжился со своим положением. Кроме того, он, конечно, испытывал и чисто мужской стыд – видеть себя после стольких-то лет просто отставленным...

О Гатчине Орлов и думать не желал. Он бушевал, в щепы разнес кибитку и чуть не убил курьера. Гнев его был поистине страшен. Екатерина правильно говорила, что он способен на все. Своему камердинеру Захарову она велела сделать у двери спальни железный засов и ночью не спать, а караулить снаружи с заряженным пистолетом. Императрица пребывала в таком страхе, что окружающие буквально не узнавали своей повелительницы...