Игорь Куберский - Массажист
– Свободна...
Не отпуская штурвала, она обернулась ко мне своим красивым лицом, и в глазах ее, еще полувидящих, еще устремленных вспять, вслед своему собственному оргазму, прочлась благодарность. Двумя руками я крепко стиснул ей горло, и, пока волок до кормы, она была еще жива.
8
Во второй раз я потерял невинность уже в армии. Мне было девятнадцать лет. Да, целых пять лет после тети Любы я не знал женщин. Я их боялся. Секс с женщиной напрочь связался в моем сознании со смертью, и я боялся самого себя. Несколько случаев в моей ранней юности, когда после принятия спиртного я оказывался в постели с какой-нибудь девицей, лишь закрепили мой отрицательный опыт, – у меня не было эрекции. Думаю, попадись мне в ту пору опытная женщина – и все бы получилось, она бы нашла способ решить мои проблемы, которые были явно психологического свойства, но мне попадались только пигалицы, сами-то ничего не умеющие, разве что лишь широко раздвигать свои ляжки. Но мне нечем было взять то, что открывалось моему взору, и я не знал ничего про другие способы любовной игры. Собственное вставшее естество было по моим представлениям единственным подобающим любовным оружием. Пять лет мужского отчаяния и мужской несостоятельности самым пагубным образом отразились на мне – я никому не говорил о своей беде, стал замкнутым и молчаливым, я стал избегать женщин, хотя желание по-прежнему повелевало моей рукой, тянущейся к причинному месту чуть ли не каждый день. По сути я оставался девственником и слушая рассказы сверстников об их мужских подвигах, только укреплялся в мысли о своей ущербности и неполноценности. И поделом тебе! – в горькие минуты говорил я, закономерно выводя свою порчу из убийства тети Любы, воспоминание о котором превратило мою жизнь в отдаленный кошмар. Я называю его отдаленным, потому что на самом деле я редко вспоминал о ней и едва ли терзался угрызениями совести, – я давно уже сказал себе: что было, то было, и не о чем тут больше размышлять. Но другое дело – сны. Смерть тети Любы стала завсегдатаем моих снов – часто, очень часто мне снилось одно и то же, а именно – место, где мы ее зарыли. Место это, канава эта приобретала во снах самые разные образы – то какого-то подкопа, обнаруженного, когда снесли над ним деревянную кровлю, то сползающий под осенними дождями отвал земли возле какого-то рва, – вот-вот из песка покажется нога тети Любы в нелепом ботинке, и во сне я мучительно пытаюсь вспомнить, обули ли мы тетю Любу напоследок или нет, эти ботинки каким-то образом и являются уликой против меня, потому что они мои...То я осознавал во сне, что канава уже отрыта, и что до разоблачения мне остался всего лишь один сон... Да, эти сны разворачивались как бесконечное продолжение, включая все новые и новые детали и подробности, но ни в одном из них тетя Люба так и не была обнаружена – только присыпанный свежим песком или палой осенней листвой участок, где рыхлая почва дышит захороненной в ней страшной тайной. Говорят, убийц тянет на место преступления. Это не про меня – с того самого осеннего вечера я ни разу не подходил к нашей канаве; может, именно поэтому она сама являлась в мои сны. Смерть тети Любы сделала меня если не полным импотентом, то параноиком. У меня возникла навязчивая идея, что если я буду с женщиной, то в момент оргазма она непременно умрет подо мной, потому что каким-то образом я ее убью... И я стал сторониться женщин, находя удовлетворение своим сексуальным потребностям лишь прежним мальчишеским способом. Обладать женщиной у меня получалось опять же лишь во снах, когда я просыпался от сладкой и мягкой боли поллюции.
...Людмила работала в библиотеке нашей воинской части. Была она на шесть лет старше меня, окончила Петрозаводский педагогический институт. А сюда попала, поскольку была женой командира моей роты, капитана Черных. К тому моменту я уже полгода прослужил в армии, но до библиотеки как-то ноги не доходили, хотя нельзя сказать, что я жил без книг. Нет, помимо всяких там уставов, у меня было что почитать. Например, у меня был карманный словарь иностранных слов, а еще – вовсе крошка – англо-русский словарь на семь тысяч слов и выражений, и когда мне, скажем, случалось стоять в наряде дневальным по роте, я не скучал: тайком открывая свои словари, я чувствовал себя интеллектуальным богачом. Я рассчитал, что если буду заучивать каждый день по десять слов, то за два года овладею английским. Еще у меня была книга, где были собраны всякие крылатые фразы самых умных представителей человечества, и с их помощью я, говоря словами поэта, полагал быстро стать с веком наравне. Я вообще любил выписывать из книг понравившиеся мне мысли, да и к самим книгам никогда не относился как к чтиву: меня не интересовали ни приключения, ни детективы – книги я читал исключительно для того, чтобы почерпнуть в них что-то поучительное, полезное для себя. Вооружившись простым карандашом, я отмечал нужные мне места – у меня была даже своя система оценок, включающая не только линии, но квадратики, треугольники и кружки, которые я дополнительно оснащал посередке плюсами или минусами. Из-за этих знаков, которые я позабыл стереть на «Письмах о любви», и состоялся наш первый разговор.
Интересно, что когда я брал в библиотеке, куда наконец записался, этот четвертый том из пятнадцатитомного собрания сочинений Стендаля, я не обратил особого внимания на Людмилу. Может, потому, что был не один. После сдачи дежурства многие, свободные до ужина, предпочитали казарме читальный зал... Я запомнил скорее даже не ее, а темный бант на гладко зачесанных назад волосах – довольно странный образ, смесь чопорной учительницы с наивной гимназисткой и опытной куртизанкой.
Теперь я разглядел ее подробней – и сразу что-то почувствовал, какое-то тепло, исходящее от нее. Бант оказался в клеточку, точно из такого же материала, называемого шотландкой, как и ее строгое платье, сшитое по фигуре, так что нельзя было не отметить более чем явную выпуклость груди и красивый переход от узкой перепоясанной талии к крутым, в меру широким бедрам. Впрочем, ее бант в моей не обремененной тогда знаниями голове ассоциировался разве что с образом Мальвины из сказки про Буратино, той самой, что взялась его учить уж не помню чему – то ли уму разуму, то ли хорошим манерам, и таким образом, еще ничего не зная, что будет дальше и будет ли вообще, я подсознательно с самого начала и стал учеником Людмилы. По ее вольному выбору...
Когда я сдавал томик Стендаля, она профессиональным жестом библиотекаря пропустив на просмотр перед глазами веер страниц, вдруг остановила их шелестящий бег и повернувшись ко мне, показала страницу, пойманную большим пальцем правой руки:
– А это что такое?
Вся страница была в моих карандашных метках.
– Простите, – покраснев как вареный рак, сказал я, – забыл стереть. У вас не найдется резинки?
Я протянул руку к книге, но Людмила слегка отклонилась, загораживая книгу плечом и стала вслух читать – с тем выражением, с каким читают чужое письмо, чужое признание, желая вывести на чистую воду... Читала она лишь то, что я, глупый солдат первого года службы, подчеркнул мягким карандашом: «Нам доставляет удовольствие украшать тысячами совершенств женщину, в любви которой мы уверены»...
Я сделал попытку взять книгу, но Людмила, продемонстрировав хорошую реакцию, еще раз отклонилась, загораживаясь плечом – это было уже похоже на игру – и продолжала:
«В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами... – Людмила улыбчиво и поощрительно посмотрела на меня, словно извиняясь за свое бесцеремонное женское любопытство, и снова уткнулась в книгу. – То, что я называю кристаллизацией, есть особая деятельность ума, которая из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами...»
В голосе, которым она это читала, под неявной насмешкой скрывался явный ко мне интерес, будто это я сам написал, или будто я что-то из себя представлял и помимо Стендаля. Замолчав, она повернулась ко мне – я же так и стоял с протянутой к ней, точнее, к книге, рукой, настаивая на предложении стереть свои пометки.
– Тут и в самом деле много интересного, – сказала она, – я сама сотру, как прочту. Вы мне открыли Стендаля с новой стороны. Я кроме «Красного и черного» ничего и не читала. Я взяла себе за правило читать по одной книге каждого классика. А книг столько, что жизни не хватит...
Теперь она чуть ли не оправдывалась передо мной, отчего сделалась вдруг такой близкой, что я глянул прямо в ее глаза, которые, впрочем, она тут же отвела, напустив на себя официальный вид:
– Ваши имя, фамилия? Вы формуляр уже заполняли?
Когда я назвал свою роту, авторучка в ее руке замерла на миг.
– Значит, вы у капитана Черных, – строго посмотрела она на меня. – Между прочим, это мой муж.
