Джорджия Ле Карр - Я не твоя собственность-2
— Ты любишь мою киску, и я мокрая?
— Мы выяснили разницу между «нравится» и искушать «до безумия», именно это ты и делаешь.
Я кокетливо с удивлением поглядываю на него.
— Докажи на практике.
— Ты не можешь подождать, пока я отвезу тебя домой и раздену?
— Здесь слишком многолюдно, да? — поддразниваю я его.
— Ты настолько сильно меня возбуждаешь, что сделала окончательно жестким, — бормочет он, чувствуя себя несколько неуютно.
Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы удержаться от смеха, но он видит смешинки у меня в глазах.
— Тебе будет не до смеха, юная леди, когда будешь восседать на моем члене, — рычит он, его глаза горят жаждой и похотью.
Я прижимаюсь к его разгоряченному огромному телу.
— Ох, Зейн. Я хотела бы, чтобы это было настолько не смешно, я боюсь потерять тебя.
Он резко со свистом выдыхает, в защитном жесте заключая меня в объятия.
— Поехали домой, — хрипло говорит он.
Мы возвращаемся к машине, которая «заперта» другой машиной, перегородившей нам выезд.
— Мне не верится, что кто-то способен такое сделать, — восклицаю я. — Что же нам теперь делать?
— В этом — все римляне, — говорит он, открывая водительскую дверцу и нажимая на гудок. Почти сразу из окна первого этажа появляется голова мужчины, который быстро начинает что-то говорить по-итальянски.
— Он спустится через минуту, — переводит мне Зейн.
Мужчина выбегает меньше, чем через минуту, с извиняющейся улыбкой и что-то усиленно жестикулируя говорит, садится в машину и уезжает.
— Ты похоже очень хорошо знаешь этот город, не так ли?
— Как свои пять пальцев.
У вас есть еда и много изысканной.
Разве вас волнует, что мир истекает кровью и умирает у ваших ног?
20.
Далия Фьюри
На следующее утро мы просыпаемся от звука мотора старенькой Мазды семьи Росси.
— Не вставай. Они всего лишь привезли нам завтрак, — говорит Зейн, выпрыгивая из постели.
Он быстро натягивает тренировочные штаны и выходит им навстречу. Я передвигаюсь на его теплое место, которое еще хранит запах Зейна, и прислушиваюсь к их разговору. В спальне нет ковров, да и во всем доме тоже, поэтому их голоса разносятся эхом по всему дому. Я уже собираюсь встать с кровати, но возвращается Зейн с подносом, на котором стоит роза в маленькой вазе, дымящиеся кружки с капучино и выпечка.
Я сажусь.
— Вау, завтрак в постель. Я даже не могу вспомнить, чтобы кто-то приносил мне завтра в постель.
Maritozzis еще теплые — вкусные булочки из дрожжевого теста со свежими густыми сливками и изюмом, засахаренной цедрой апельсина и кедровыми орешками. Их можно еще назвать — сладкие бомбы. Я опускаю палец в крем и провожу по носу Зейна, он улыбается и выглядит при этом на удивление — мило.
— Оближи, — насупившись говорит он.
— Думала, ты никогда не попросишь, — отвечаю я, упираясь ему в грудь ладонью, и слизываю, высунув язык, оставляя мокрый след у него на носу, словно щенок, радостно встречающий своего хозяина.
Он дергается назад.
— Ты нарываешься на неприятности?
— Сними треники, и я покажу тебе на что я нарываюсь, — отвечаю я.
Он опускает на пол поднос, и схватив меня за плечи, опускает на спину. Я смотрю ему в глаза.
— Возможно я не совсем четко выражаю свои мысли, но ты по-прежнему остаешься мужчиной моей мечты, — говорю я ему, запустив пальцы ему в волосы и притягивая его к себе.
* * *Позднее тем же утром, Зейн ведет меня на развалины Колизея. Из трех концентрических кругов только третий, находящийся внутри — подлинный, выложенный каменной кладкой, единственный, неразрушенный временем. Необъятное сооружение вызывает у меня тревожное чувство от того, как использовали эти руины до меня.
Стоя на покрытых мхом кирпичах, торчащих из земли, я смотрю на огромный каменный стадион, и на долю секунды представляю, как в те времена точно также же стояли на этом стадионе люди под крики сотни тысячи голосов, жаждущих твоей смерти.
— Потребовалось десять лет, чтобы его построить, используя труд шестидесяти тысяч рабов из Иудее. В Колизеи восемьдесят входов, тридцать шесть люков, вмещает пятьдесят тысяч зрителей, и зрелища, как правило, продолжались до ста дней. В ходе строительства умерло или было убито полтора миллиона человек и миллионы животных зверски забиты. Это одно из самых грандиозных и известных торжеств насилие человечества. Мне кажется, в те времена мы были намного честнее, — говорит Зейн.
— Человечество же прошло с тех пор долгий путь, — спокойно отвечаю я ему.
Он опускается на каменную скамью.
— Разве ты не видишь, очевидную жестокость, которая приходит в этот мир?
Я качаю головой.
— Нет. Я вижу закон и порядок, демократическое правительство.
Он вздыхает.
— Твое правительство является ярким примером неприкрытой жестокости.
— Что? — со смехом спрашиваю я.
— Если быть уж до конца честным, то могу тебе сказать, что нет никакой разницы, что совершает твое правительство и тем, что делаю я.
Я презрительно фыркаю.
— Это просто смешно.
— Почему же смешно? — спрашивает он, внимательно меня разглядывая, и я вдруг понимаю, что он говорит вполне серьезно. Для меня его слова звучат несколько странно, но более странным, мне кажется то, что он на самом деле верит в то, что говорит.
— Хорошо, — медленно отвечаю я, усаживаясь рядом. — Поправь меня, если я ошибаюсь, чиновники государства не лгут, вымогая деньги, убивая соперников, обучая и инициируя право охранительные органы, постоянно ведя войну с соседями, защищая свои границы и покрывая, защищая рэкет. Я могу продолжить...
Его губы искривляются в улыбке. Сексуальной и одновременно жестокой? Возможно и то и другое. Высокомерный наклон подбородка сообщает мне, что я прямиком угодила в его ловушку.
— Мне не хочется, начинать спор с тобой по этому вопросу, моя маленькая невинная рыбка, — говорит он, и тембр его голоса, словно ласкает, — но правительства, точно, как ты и сказала, совершают все это, а также многое другое. Правительство, защищая свои границы, в большинстве случаев врет и вымогает деньги с помощью налогов. Попробуй не заплатить налоги, и ты увидишь насколько рассвирепеет твое правительство по отношению к тебе. А как относится к самовольным казням и спискам убитых, но этому есть же объяснение, так государство убивает своих врагов и соперников? Как и у меня, у государства имеются соответствующие органы управления, полиция и армия, чтобы реализовывать свою политику. Оно также обеспечивает защиту граждан, как я поддерживаю закон и порядок на своей территории. Единственная реальная разница между нами — мои границы намного меньше и больше подвергается изменениям.
Я хмурюсь.
— Это не одно и то же, — настаиваю я, но как всегда, когда он начинает мне что-то объяснять, рассматривая проблему с совершенно другой стороны, о которой я даже никогда не знала, а может просто не задумывалась.
— Конечно нет, пока ты не увидишь все собственными глазами, — говорит он, и поднимает меня за руку.
Он ведет меня к одному из люков, через который рабы и животные, находившиеся под землей, поднимались на арену, и я чувствую холодок, пробежавший по телу, разворачиваюсь к нему.
— Даже если весь мир жесток. Даже если рассматривать правительство, как защитников насилия, я не хотел бы использовать эти люки, в виде оправдания своего собственного насилия.
Он спокойно смотрит мне в глаза.
* * *Мы обедаем в кафе на улице и заказываем именно то, что я ела накануне вечером — пасту с сыром и перцем. Без трюфелей, но несмотря на это, паста он по-прежнему невероятно вкусная. Зейн взял тоже самое.
Потом мы направляемся в Borghese Park и бредем по опавшим листьям. Здесь очень красиво, как осень все преобразила. Я наблюдаю за Зейном и мне с трудом верится, что он реален и на самом деле существует в моей жизни. Скорее он похож на фантазию, которую я себе напридумывала под воздействием своих любимых книг.
Мы едим gelato, мягкое итальянское мороженое, на свежем воздухе. Затем кульминацией нашей поездки становится частная экскурсия, которую Зейн заказал для нас в Сикстинскую капеллу.
Мы входим, и все туристы покидают помещение. Женщина в зеленом брючном костюме с записной книжкой подходит к нам. Она внимательно смотрит на страницу и, запинаясь, читает:
— Мистер и миссис Живанецкие?
— Si, — говорю я с Зейном одновременно, и она улыбается.
Ее зовут Клавдия. Она выглядит дружелюбной и общительной, ведет нас вниз по длинным коридорам к главному зданию, где находится Сикстинская капелла. Ее голос эхом раздается по пустым коридорам, и по мере приближения к часовне, которая занимает восемь тысяч квадратных метров, она начинает нам рассказывать ее историю, про восстановление фресок, изображающих библейские сцены Книги Бытия, Моисея, Иисуса и знаменитый Страшный суд.