Полин Реаж - История О
2. Неумолимая скромность
Меня тоже удивляет этот конец. И вы не разубедите меня в том, что на самом деле этот конец ненастоящий, i Что, так сказать, в реальности ваша героиня добивается от сэра Стефана, чтобы он в конце концов заставил ее умереть. Он снимет с нее цепи лишь после того, как она будет мертва. Но совершенно очевидно, что в книге сказано далеко не все и что эта пчела - я говорю о Полин Реаж - приберегла для себя самой часть своего меда. Кто знает, может быть, именно здесь ею один-единственный раз овладело желание, свойственное писателю: рассказать когда-нибудь продолжение приключений О. И потом, этот конец столь очевиден, что не стоило труда его описывать. Мы без малейшего усилия приходим к нему сами. Мы приходим к нему так легко, словно он сам навязчиво преследует нас. Но вы?.. Как изобрели его вы, и что означает все это приключение? Я вновь возвращаюсь к этому; ибо я совершенно уверен, что если найти разгадку, то пуфы, кровати с шишечками, даже цепи - все это вмиг объяснилось бы, и мы бы увидели, как среди этих декораций расхаживает взад-вперед огромная темная фигура, этот исполненный умыслами фантом, этот клубок чуждых дыханий.
Здесь я должен сказать несколько слов о том, что в мужском желании есть нечто по-настоящему чуждое и неудержимое. Бывают такие камни, внутри которых как бы дует ветер, которые вдруг начинают двигаться, или принимаются испускать вздохи, или звучат, подобно мандолине. Люди приходят издалека, чтобы посмотреть на них. И, однако, первое возникающее у нас при их виде желание это бежать, спасаться, несмотря на всю нашу любовь к музыке. Что если на деле роль эротических романов (или роль опасных книг, если вам так больше нравится) заключается в том, чтобы открыть нам глаза, чтобы поставить нас в известность? И чтобы вслед за этим нас успокоить так, как это делает исповедник? Я знаю, что человек обычно привыкает к этому. И мужчины - они тоже не слишком долго пребывают в затруднении. Они примиряются с неизбежным, они говорят, что начали именно они. Они лгут, и факты, если можно так сказать, вот они, здесьочевидные, слишком очевидные.
Женщины скажут мне в ответ то же самое. И это будет правдой. Но у женщин все происходит невидимо. Они всегда могут сказать, что ничего нет. Какая благопристойность, какая скромность! По-видимому, именно отсюда происходит мнение, что прекрасный пол -это женщины, и. что красота - это женское качество. В том, что женщины прекраснее мужчин, я отнюдь не уверен, но они, во всяком случае, более сдержанны, у них все проявляется не столь явно,, и это, видимо, действительно один из аспектов красоты. Но вот уже второй раз я говорю о благопристойности и скромности в отношении книги, в которой, как кажется, эти понятия не слишком уместны...
Но действительно ли это так? Действительно ли нельзя говорить о благопристойности и скромности применительно к этой книге? Я не имею в виду ту прелестную и лживую благопристойность, которая довольствуется тем, что скрывает даже от самой себя очевидные вещи; которая бежит прочь при виде движущегося камня и отрицает, что видела, как он шевелился. Существует другая скромность, неустрашимая, неумолимая, способная карать; она унижает и смиряет плоть настолько, что возвращает ее к состоянию изначальной цельности и честности перед собой; она заставляет плоть вернуться в те дни, когда желание еще не успело самовлюбленно и властно объявить себя миру, когда скала не знала еще, что умеет петь. Это скромность, встреча с которой не может быть безопасной, ибо она никогда не согласится удовлетвориться меньшим, чем связанные за спиной руки, разведенные колени, распятые тела, пот и слезы.
Может показаться, что я говорю ужасные вещи. Что ж, почему бы и нет. Но в таком случае ужас является нашим насущным хлебом, нашей повседневностью, и, быть может, опасные книги - это просто такие, которые возвращают нас в первобытное состояние, в состояние естественной опасности. Какой влюбленный не испугался бы сам своей клятвы, если бы хоть на миг смог всерьез и на самом деле измерить все, что стоит за его обещанием отдать себя целиком и на всю жизнь? И какая влюбленная не колебалась бы, если бы хотя бы на миг смогла осознать, что же на самом деле значат слова "до тебя я не знала любви... никогда до тебя я не знала этого трепета", которые срываются с ее губ? Или, может быть, другие, более глубокие - глубокие ли? - "Я хотела бы как-нибудь наказать себя за то, что была счастлива до того, как появился ты". И вот она поймана на слове. И вот ей приходится служением, если так можно сказать, оправдывать свои слова.
В "Истории О" нет недостатка в различного рода мучениях. Удары плетью, и даже клеймение раскаленным железом представлены здесь в избытке, не говоря уже о цепях и наручниках или выставлении на всеобщее обозрение прямо на террасе дома. Здесь почти столько мук, сколько бывает молитв в жизни аскетов, ушедших от мира в пустыню. И так заботливо они все описаны и как бы пронумерованы, словно отделены друг от друга маленькими камешками. Далеко не всегда эти истязания доставляют удовольствие тому, кто их изобретает: Рене отказывается делать это; сэр Стефан, если и соглашается, то делает это так, словно выполняет некий трудный долг. Они вовсе не забавляются, это очевидно; в них нет ничего садистского. Все в конечном счете происходит так, будто сама О - и только она одна - требовала для себя кары постоянным насилием.
В этом месте какой-нибудь не слишком умный читатель захочет поговорить о мазохизме. Я ничего не имею против, это значит всего лишь добавить к настоящей тайне некую ложную тайну, чисто языковой трюк. В чем смысл слова мазохизм? В том, что боль - это в то же врем удовольствие? И страдание - это одновременно радость? Вполне возможно. Эти утверждения относятся к числу тех, к которым часто прибегают метафизики (похожим образом они, например, говорят, что всякое присутствие - это некое отсутствие, и всякое слово - это умолчание), и я, хотя и не всегда их понимаю, совершенно не отрицаю, что они могут иметь свой смысл и, по крайней мере, свою определенную пользу. Но польза эта во всяком случае, не обнаруживается путем простого наблюдения и не может быть предметом изучения ни для врача, ни для простого психолога, специалиста по наукообразной болтовне. Да нет же, скажут мне. Речь идет о боли, которую мазохист умеет трансформировать в довольствие; о страдании, из которого он извлекает при помощи одному ему известных тайн экстракт чистой радости.
Какая новость! Таким образом люди наконец смогли бы найти то, что они во все времена с таким усердием искали в медицине, в теории и практике морали, в различных философских и религиозных системах - средство избежать боли или, по крайней мере, средство ее преодолеть, возможность понять ее (например, увидеть в ней лишь последствия нашей собственной глупости или наших ошибок). Более того, это средство оказалось бы доступным для людей во все времена, ведь мазохисты родились далеко не вчера. И меня в этом случае удивляет лишь то, что им. до сих пор еще не воздали самых больших почестей и. до сих пор еще не смогли раскрыть их секрет. . Быть может, люди во все времена задают себе только те вопросы, на которые уже найдены ответы. И, может быть, было бы достаточно просто свести их друг с другом, вырвать их из их одиночеств (как бы забыв про несбыточность этого древнего человеческого желания). Что ж, вот, по крайней мере, перед нами клетка, и вот в этой клетке эта молодая женщина. Нам остается лишь вслушаться в ее слова.
3. Необычайное любовное письмо
Она говорит: "Ты удивляешься напрасно. Посмотри внимательно паевою любовь. Она пришла бы в ужас, если бы хоть на миг задумалась о том, что я женщина, что я живая. Нельзя забывать о пылающих первоистоках крови, когда ты собираешься их осушать. Твоя ревность тебя не обманывает. Это правда, что ты делаешь меня счастливой, полной сил и в тысячу раз более живой. И, однако, я не в состоянии сделать так, чтобы это счастье не оборачивалось тут же против тебя. Камень поет громче, когда кровь довольна и тело свежо после отдыха. Держи меня лучше в клетке, корми меня впроголодь, если ты только на это осмелишься. Все, что идет ко мне от болезни и от смерти, делает меня верной, и только в те минуты, когда ты заставляешь меня страдать, я нахожусь в безопасности. Не нужно было соглашаться быть для мен я Богом, если обязанности богов пугают тебя; всякий знает, что они тяжелы. Ты уже видел, как я плачу. Тебе остается научиться находить удовольствие в моих слезах. Разве моя шея не красива, когда она сама, помимо моей воли, бьется от сдерживаемого мной крика? Абсолютная правда, что всякий раз, когда идешь к Нам, нужно брать с собой плеть. И пусть она будет большой, пусть она будет с девятью хвостами".
Она тут же добавляет: "Какая безвкусная шутка! Ну конечно же, ты ничего не понимаешь. Но если бы я не любила тебя безумно, неужели ты думаешь, что я осмелилась бы так говорить с тобой? Осмелилась бы предавать себе подобных?"
