Игорь Куберский - Лола
– Скорее всего так, – сказала Катрин. – Я там тоже была. В круизе. – Судя по ее тону, круиз не добавил красок в ее строгие будни.
– Вот и покажете достопримечательности, – сказал я.
– Но сначала искупаемся, – невесело парировала Катрин.
– Ну да, – сказал я, – раз на Азорах не успели...
Мы действительно приземлились в оказавшихся более сговорчивыми Афинах, хотя нам об этом не докладывали, снова велев опустить на окнах пластмассовые шторки. Наступил вечер, а о нашем освобождении не было ни слуху, ни духу. Откуда-то выпущенные две несчастные, слегка помятые стюардессы молча раздали нам обед сухим пайком, и мы пожевали под зорким оком охранника.
Интенсивный обмен информацией и горячий торг происходил где-то там, в носу лайнера, у нас же в хвосте было, как в провинции, тихо. Динамик иногда включался, будто ненароком, на одно мгновение, и по голосам в ультракоротковолновом эфире, было ясно, что обстановка накалена до предела, а стороны продолжают упорствовать. По выражению лица, с которым наш бандит тоже жадно ловил обрывки информации, было видно, что и он нервничает от неведения, как бы вычисляя, во что обойдется вся эта затея лично ему. На нас он смотрел свирепо, но взгляд у него был пустой, бараний, и было ясно, что в этой команде он никто – просто наемный головорез.
Наконец динамик заговорил. Он обращался ко всем нам. От имени террористов он объявил нам благодарность за понимание ситуации и проявленную сдержанность и пообещал, что в ближайшие часы по подготовленным спискам будут амнистированы еще сто двадцать пассажиров. Лучше бы он помолчал до поры, потому что не было на борту человека, который бы не надеялся, что выбор падет на него. И все-таки люди на всякий случай торопливо обменивались записками на волю, письмами и номерами телефонов. В полночь счастливчики покинули самолет – меня с Катрин среди них не оказалось. Голос попросил отпущенных подтвердить властям, что на борту к заложникам относятся гуманно и что ни один волос с их головы пока не упал. Я и не подозревал, насколько вскоре станет весомо это малоприметное словечко «пока».
Отсутствие оставшихся в каких-то мифических списках могло означать только одно – что мы отбросы цивилизованного мира, мелкая никому не нужная рыбешка, которой лучше рассчитывать лишь на свои собственные силы.
Словно в подтверждение моих мыслей отношение к нам ухудшилось. Нас тщательно обыскали, а весь багаж с полок, за исключением одежды, был конфискован. Затем каждый из нас, как в тюрьме, получил разрешение сходить в туалет. Похоже, наши охранники были хорошо знакомы с тюремным уставом. Нас так и оставили по десять человек на каждый салон – в разных рядах, чтобы мы поменьше общались друг с другом. Катрин, хотя я и пытался протестовать, пересадили отдельно – в самый хвост.
Насколько я успел сориентироваться по пути в туалет и обратно, в нашем салоне, кроме меня, осталось шестеро мужчин – два довольно пожилых господина, не то норвежцы, не то шведы, трое порознь сидящих чахлых юнцов студенческого вида и какой-то довольно серый мужичонка лет пятидесяти, явно русский, который почти все время кемарил, видимо, сильно нагрузившись еще с утра и не вполне врубившись в происходящее. Один мой приятель так боялся летать на самолетах, что надирался в пути чуть ли не до бесчувствия. А может, мужичонка просто косил под пьяного, рассчитывая на традиционно снисходительное отношение к ним, как у нас дома. Но с арабами у него этот номер не прошел... Кроме Катрин и женщины неопределенных лет и наружности, в нашем салоне была и миниатюрная мулаточка, сидевшая посередке, родом скорее всего из какой-нибудь там Колумбии или Бразилии. Еще в аэропорту в Питере я приметил ее и подумал, хорошо бы оказаться ее соседом по креслу. К смуглым и даже чернокожим женщинам я с ранней юности испытывал непонятную тягу... У нее была точеная фигурка с великолепно оттопыренной попкой, призывно обтянутой кремовой юбочкой, узкое палевое личико и черные, бездонные, растерянно-ищущие глаза, как у собаки, потерявшей своего хозяина. Уже несколько раз эти глаза вопросительно останавливались на мне, и это меня, пожалуй, волновало.
Втайне я благодарил террористов, что Катрин от меня отсадили, – я утомился от своего джентльменства, которое она принимала вместо валерьянки. Грешен, я не мог ей простить своего промаха, который мог оказаться и роковым. Подняв подлокотники, чтобы не мешали, я вытянулся на трех креслах. Что делается за закрытыми окошками, я не знал.
Очнулся я оттого, что кто-то трогал мое лицо. Я открыл глаза и в полумраке салона увидел перед собой латиноамериканочку. В первое мгновение мне показалось, что это мне снится. Но красотка испуганно приложила пальчик к губам – сначала к своим, а потом к моим, – и я почувствовал слабый запах каких-то экзотических духов. Затем она наклонилась к самому моему уху и тихо зашептала по-русски, хотя и с большим акцентом:
– Сеньор, большая беда, сеньор. Нас будут убивать. Я слышала, как они говорили между собой. Я понимаю арабский. Им предлагают сдаваться. А они говорят – нет. Они сказали, что будут убивать через час одного человека. Я не ошиблась. Я изучаю арабский в университете. Я не хочу умирать.
Вместо ответа я, повинуясь невольному импульсу, прижал ее голову к груди и погладил рукой ее волосы. Глаза мои смотрели выше – в потолок салона. Влажно-горячее дыхание услышанного еще совершало круги в раковине моего уха, чтобы я все наконец понял и усвоил. Мне стало страшно.
– Спасите нас, сеньор, – шептал голос, обжигая мне шею в вырезе расстегнутого воротника.
И не успел я осознать, почему с этой безумной просьбой обращаются именно ко мне, как шепчущие губы стали нежно и робко касаться моего подбородка, уха, края рта, словно заранее благодаря за согласие. Это было так неожиданно и неодолимо, что я вместо того, чтобы оттолкнуть латиноамериканочку и все поставить на место, сам потянулся к ней и, словно завороженный, затрепетал в какой-то сокрушительной неге. Она же, не теряя времени, словно вдохновляя меня на ратный подвиг, уже расстегнула на моих брюках «молнию» и проникла ко мне своей маленькой, быстрой и ловкой, как зверек, ручкой, не убоявшись моего забившего копытами монстра и сразу же взяв его под уздцы. В таких умелых руках я давно не был и тут же вознамерился скакать, куда угодно.
Впрочем, мулаточка сразу же решила, что рука в данном случае не высшая награда молодцу, и использовала ее лишь для того, чтобы освободить его от помех, а затем приблизила к нему губы, подышала, подула, поводила мокрым кончиком языка вдоль уздечки и осторожно, как кошка котенка, взяла зубами за шкирку. Как бы осознав, что перенести его куда-то в более безопасное место ей не удастся, она просто решила тут же окружить его своей заботой и вниманием и принялась нежно вылизывать – сначала слева направо, потом справа налево, потом сверху вниз, потом снизу вверх. Вылизав и полюбовавшись искоса на результат, она с удовлетворенным вздохом взяла его, как конфету, в рот. Я в нем таял и млел, млел и таял и никак не мог растаять – струйки сладкой слюны сбегали по мне, как дождь по стеклу, губы подбирали их, ходя туда-сюда упругим нежным кольцом, едва ли сравнимым с вагиной, которая своей послушной пассивностью лишь разжигает в мужчине инициативу, пробуждая в нем захватчика и сокрушителя преград, – губы же в придачу к языку сами играли первую скрипку, лепя плоть на свой собственный вкус. Но именно поэтому мне всегда было их мало для полноценного оргазма. Мой оргазм для меня связан с чувством самоутверждения – я должен сам, своими собственными трудами и подвигами подойти к нему.
Я почувствовал, что безумно хочу вкусить то, что у мулаточки пряталось между нежных горячих ляжек. Я скользнул пальцами по внутренней сторон ее бедер, которые были нежней бархата, и поймал в ее узких трусиках маленькую сдобную булочку, раскрытую посередке, смазанную медом и усыпанную маком. И горячую, словно из печи. Но она была слишком далеко от меня, и я движением плеч и бедер – с тем, что оставалось у мулаточки во рту – осторожно сполз на ковровое покрытие пола, одновременно подтягивая к себе то, чего мне хотелось сейчас больше всего. Я отстегнул резинки на ее чулках, спустил с ее попки трусики, подождав пока она, как в акробатическом этюде, вынет из них ноги, и, притянув мулаточку за бедра, посадил ее себе на лицо. Она тихо ойкнула, почувствовав, как мои губы в глубоком затяжном поцелуе вбирают в себя все, что можно было вобрать. Не знаю, что она при этом чувствовала – никогда не спрашивал об этом ни у одной из своих женщин. Так можно было баловаться с грудью. Но в сравнении с грудью, в этом варианте было больше возможностей для игры – игры большими и малыми губками, перебиранием одних относительно других, с переходом на крошечный сосочек клитора или к влагалищу, в которое можно было постучать с помощью тремоло языка. Ее набухшие губки слабо припахивали свежими морскими мидиями. Мулаточка замерла на мне и только вздрагивала, вслушиваясь в мою игру. Наконец я выпустил изо рта ее маленькую пташку, теперь мокрую, как только что родившуюся. Мулаточка приподняла ее надо мной, словно чтобы дать мне продышаться, легонько опустила, только чиркнув по моему рту своим губками и завертелась, разглаживая ими мои первые морщины... Чтобы она не слишком промахивалась, я вставил ей кончик указательного пальца в верхнюю тугую донельзя дырочку и подправлял направление. Эти легкие, ею же провоцируемые прикосновения, видимо, невероятно возбуждали ее, потому что она тут же стала кончать, раз за разом, пока не изнемогла и не упала, оставив без ласки моего молодца. Потом, вспомнив, снова взяла его в рот, но в ее движении было больше обязательства, чем желания, поэтому я полувыполз из-под бедер мулаточки и насадил ее на своего распаленного зверя... Он вошел в нее так далеко, будто дальше могли быть только рай или ад. Мулаточка задрожала, как в предсмертной агонии, покорно ожидая, пока я нанесу удар, но я оставался недвижен, чувствуя, что головка, зонтиком раскрывшаяся внутри, и так во все стороны излучает зашкаливающую радиацию желания. Мулаточка же, решив, что я жду от нее инициативы, стала подниматься и опускаться, с креном то на один, то на другой борт, как каравелла в бурю. Это было лишнее, поэтому я, крепко взяв ее за крылышки дивно вылепленного, похожего на амфору таза, велел замереть и лишь вслушиваться в бешенный ритм неподвижности. Есть секс, когда не нужно ничего стимулировать, секс как соединение плюса с минусом, при котором сама по себе вспыхивает вольтова дуга оргазма. Вот какой секс я ей предлагал – и она поняла. Она млела, млела и млела, испуская из чресл волны мелкой дрожи, которые заканчивались где-то в завитках на ее затылке, оглаживаемом моей рукой. Иногда ее сильный вздрог как бы умолял о финале, но я уверенно и властно не давал ей кончить без меня, уже видя, как издали, дымясь белым гребнем, приближается та последняя темная волна, последний девятый вал, который и опрокинет нас в пучину беспамятного наслаждения.
