Алексей Аляскин - Враги лютые
Так что Лореляйн ехал на Восточный фронт не в воинском эшелоне, а в пассажирском поезде, вдвоём с командиром роты альпийских стрелков. Поезд шёл через нищие посёлки оккупированной зоны, и неправдоподобно убогие деревни; барон смотрел и мрачнел с каждым километром пути, ему здесь не нравилось, и завоёвывать эту нищую страну у него не было желания. Он смотрел на баб, завёрнутых в немыслимое тряпьё, сидевших вдоль перронов, на каких-то голодных, сопливых, пацанов выпрашивавших у солдат хлеб и папиросы, и говорил что эту страну прежде чем грабить нужно сперва одеть.
Потом рельсы кончились, и они ехали на машине, и приехали на горный склон, который германские войска то ли собирались оборонять от ринувшихся на Великую Германию полчищ гуннов, то ли собирались сами ринуться с него подобно полчищам гуннов, — юношу это вообще не интересовало. Его мужчина был целыми днями занят своими воинскими делами, которых Лореляйн не понимал и не стремился понимать. Своего мальчика-жену он отправил на передовую, — подальше от глаз бдительных штабных офицеров, которые знали толк в подобных приобретениях. На передовой было спокойно, наступления русских никто не ждал, русским наступать было давно уже нечем, перестрелок там не отмечалось, а унтер-офицер Фогель был преданным человеком, и догадывался о его пристрастиях не считал для себя возможным. Командир часто подбирал парней, и тащил их в роту, — надо будет воевать, хоть будет кому. Ничего здесь не было необычного, многие так поступали, от солдата зависит большая половина успеха боя. Сам фон Криг наезжал к Лореляйн по пятницам, и оставался с ним до воскресенья, — это был один-единственный их день в неделю теперь, но брать мальчика к себе в ординарцы он и не думал, — он был смелый человек, но не самоубийца. Моабит ему тоже не нравился, как и греческому матросу. Фогель держал нос по ветру, и быстро уяснил что этот длинноногий белокурый парень: — фаворит его командира, — и старался с ним особенно так не общаться. Нарядов он ему почти не назначал, в боевое охранение посылал исключительно по солнечным дням, и Лореляйн целыми днями загорал и купался в озерке, рядом с целебным источником, где его и нашёл Симка.
КЛЯТВА НА МАРСИАНСКОМ КАМНЕ
Когда они встретились, то согласно плану разных фельдмаршалов и главнокомандующих генералов, они должны были стрелять друг в друга до патрона, колоть друг друга штыком, бить один другого прикладом по затылку, и всё такое полезное для военного человека, — но мальчикам заниматься этим так ни разу и не пришло в голову! Увы, вот из-за них мир и непредсказуем. Две великие страны тонули во мгле грязи и крови, сапог оккупанта жестоко топтал чужую землю, самым главным чувством людей был неотвязный страх, застывший навсегда где-то в уголках души и сердца, даже когда они пели смелые песни страх содержался в их смелости, и эта беспредельность страха была подмешана в сладкое и горькое; и ещё большая беспредельность усталости владела людьми сражающейся страны, и беспредельная досада на ненужную и бесконечную войну, глотавшую тех кто был рядом, и такая же точно усталость владели людьми другой страны, нападавшей на первую страну: — грязь, усталость, и страх — вот и всё что царило над сражающимся миром оттуда и досюда, везде и всюду, а вот именно здесь, в таком месте, которое по всем спискам числилось адом кромешным, и даже адом ада кромешного, именно здесь царила волшебная сказка соседского согласия, любви, и дружбы, сказка подобная мороку, напущенному фронтовым волшебником…
Но никогда ни до, ни после, в своей долгой и на редкость благополучной жизни, Симке не выпадал больше настолько чистый и ясный оазис счастья, не омрачённый ни кем и ничем. Хотеть было абсолютно нечего, еду приносили, ебать приходили, и как фантастическое солнце другой планеты здесь рядом был такой друг, о котором мечтал всю жизнь, красивый, юный, сладкий — и совсем такой же, как ты сам! Друг с которым не нужно хитрить и притворяться, которому спокойно можно жаловаться на хуй лейтенанта и навязчивость узбека, который всё поймёт, потому что у него самого точно такие же проблемы на фронте: — живём-даем, ебёмся-смеёмся…! Симка стал сразу называть своего нового товарища так, как тому хотелось: — фрау Лореляйн, — потому что мальчик всё-таки был ЗАМУЖЕМ. Симку он звал: — фройляйн Симка — потому что Симка был свободной девушкой, — фройляйн… Они встречались днём, иногда вечером, и даже ночью — но в окопы друг к другу ходить остерегались там их могли застать другие свои, — которые были им чужие. Симке здесь нравилось всё, и Лореляйн был счастлив тем же самым, чем был счастлив и его друг-враг, враг-друг, Симка. У него тоже был с ним его любимый мужчина, и рядом был его новый, сладкий, красивый друг, и его тоже никто ничего не заставлял делать; — что ещё нужно мальчишке для счастья?
Юноши теряли ощущение реальности. Пьяные русские солдаты, матерившиеся в окопах под склоном, и пьяные гогочущие немцы, в окопах на склоне, начинали казаться им кем-то вроде соседей по квартире; потому что вот так же точно мать Симки сохраняла вооружённый мир с соседями по квартире, которых вселили после того как отец был снят с должности. Русские делали вид, что не знают про немцев на склоне, а немцы в свою очередь старались не видеть русских. И даже выпив массу пива и рюмку шнапсу, начиная буянить, драться и петь, никогда не пытались подпеть русским. Русские тоже не пытались перепеть немцев, с их дикими выкриками: — Цимбеласа — Пундераса!!! — нет, там и там пели только свои песни. Правда музыкальные программы враждующих сторон были не особенно разнообразными, песен не хватало для настоящей музыкальной войны окопов, и враги уже к концу недели могли одинаково свободно напеть друг другу и: — «ван ди зольдатен, дур ди штадтс марширен», и: — «знаю — знаю — знаю — дивченонько, чем я тэбе образыв!»… А самую великую песню Второй Мировой Войны: — Лили Марлен — слушали в священном молчании в шесть часов вечера, слушали с одинаковым чувством: — ведь и там в окопах сидели солдаты, а это была песня для солдат. Рассказывали что однажды на радио испортилась пластинка, и тогда обе армии ушли из окопов по домам, потому что какая может быть война без Лили Марлен! Но и на самом деле военной истории известны случаи, когда в шесть вечера переставали стрелять пушки, солдаты начинали копаться в затворах орудий и пулемётов, отворачивая свои солдатские морды от глаз командиров, и на фронте возникала тишина, — чтобы не заглушать песню. — Зи аль, Лили Марлен…
Дни шли и ничего не менялось, и начинало казаться, что всё так и будет до самого конца войны, который вдруг возьмёт, — и наступит! Но это только солдатам казалось, потому что им не хотелось умирать. Но умирать-то всё равно надо было, какие бы они не пели песни, и как бы не старались не видеть друг в друге врагов. В штабах тоже не лыком шитые люди чертили стрелки на картах, а по железной дороге всё подвозили и подвозили новые мины, патроны и снаряды, начинённые самым врывающимся взрывчатым веществом, и острыми осколками. Но пока что шли дни. На Восточном фронте без перемен.
Вечером Симка тушил в котелке картошку с помидорами и баклажанами, которые приносил лейтенант, заправлял это божественное блюдо тушёнкой: — ужин для настоящего мужчины! Самому Симке вечером есть не хотелось, но зато лейтенант приходил всегда голодный как молодой волк, который за день набегался по горам и долам, по своим волчьим делам. Ночью у Симки происходила обязательная и неизменная любовь с лейтенантом, который во-первых никогда не менял позицию, — всегда сзади наклонившегося и упирающегося руками в ступеньку для выхода в атаку, солдата со спущенными штанами; а во-вторых он никогда не оставался у Симки на ночь. Удовлетворив свою офицерскую надобность ещё до полуночи он уходил к себе в командирский блиндаж. Симу это устраивало больше всего в этих их молчаливых любовных отношениях, он потом ещё долго мог лежать на спине, подстелив под себя шинель поверх хвойных лап кипариса и пахучей арчи, и смотреть на звёзды, которых здесь было больше чем их вообще есть на небе. Небо над его окопом было прикрыто сверху сияющими миллионами мерцающих игл, — серебряный чекан горного неба… Юноша лежал и вспоминал колени и девичий голос друга, и ему не хотелось, чтобы это кончилось. Потом он засыпал в боевом охранении, вовсе и не думая никого охранять, — мимо окопа могла проехать танковая дивизия герра Гудериана и конный корпус Доватора с песнями, — солдат Симка спал.
Утром его будил узбек, он приносил ему еду в окоп, и приходилось отдаваться раза два-три, иначе он котелок не отдавал, пытался вылить в стороне. Симка начинал спускать с себя трусы, и только тогда котелок попадал ему в руки. Ебать узбек начинал сразу, не дожидаясь пока юноша закончит есть, и Симке приходилось есть осторожнее, чтобы не подавиться. Ох, этот ненасытный узбек, — так приставал… Однажды он заявил Симке: — «когда домой идём, один мальчик берём. Играть будем, сладкий как мёд! Жена не знает». — и он ещё сказал в ответ на жалобу юноши, что нельзя же на самом-то деле ебать каждое утро за котелок гречневой каши: — «а-а…, если ты был жена, — всегда ебал бы! — когда ходишь — тоже ебал, когда спишь — тоже ебал. Ты лежишь, — я лежишь. Ты стоишь — я стоишь. Всегда бы тебя ебал!» — в общем он не слезал бы с Симки совсем никогда, мальчик так и ходил бы целый день с хуем в жопе. А мужчина был десять лет женат, имел детей, и за свои слова он отвечал, или это он так шутил? Кто его знает, — азиат…
