Джексон Гэлакси - Адская кошка
Ветеринар в одной из клиник, и где я проходил обучение, специализировалась на стерилизации животных. Она буквально выгорела на своей работе, и ей действительно не стоило работать в ветклинике, где нагрузка была нереальная. Конечно, я был новичком, но нужно было быть слепым, чтобы не видеть плещущие через край чувство обиды и возмущение. Я помогал ей на операции по стерилизации (но по сути это был 11-часовой аборт). Кажется, внутри собаки было шесть или семь щенков, врач доставала их из тела матери, а я вкалывал им пентобарбитал натрия[11] – мы его называли «голубой нектар» – и эмбрионы становились синими. И хотя и прошло пятнадцать лет, я до сих пор помню, как щенки пищали, когда в них входила иголка. Тогда я действительно хотел доказать, что могу принять такую истину, мне не хотелось выглядеть наивным или спросить: «Зачем убивать щенков, если можно их вышвырнуть за дверь, когда они немного подрастут?»
И когда я делал очередной укол, врач ответила мне довольно холодно и сухо и, видимо ей это приходилось делать в миллион-сотый раз: «Еще раз, как тебя зовут?»
– Джексон.
Укол, писк щенка.
– Так, Джексон, – уголки губ опустились презрительно. Она произнесла мое имя так, будто это было имя ненормального дядюшки, который избивал ее, когда она была маленькой.
– Джексон, это именно то, что случается, когда люди не стерилизуют животных, – очередной мертвый эмбрион упал в огромную чашку. Она использовала эти моменты в качестве запятых в собственной речи. И хотя я был в шоке, когда она продолжила, я все-таки смог осознать, что это неясная тревожная дрожь сначала приняла форму тошнотворного страха, а потом превратилась в ярость. Я попытался хоть как-то прийти в себя и подумал: «Я не один из этих, кто бездумно заводит собак и позволяет им плодить детенышей, сучка. Я другой, я один из тех, хороших парней».
Я вдруг вспомнил Лонни и его комментарий по поводу того, как я ударился о свой двухфутовый керамический бонг накануне – «усталость от сострадания». Или говоря иначе – притупление чувства сострадания. И чем больше я думал, тем больше убеждался, эта врач – олицетворение этого явления. Я понял в этот момент, что неважно, сколько я проработаю с животными, но эта женщина займет свою страницу в моем личном неписаном словаре. Еще Лонни мне сказал, что такое восприятие обыденно для работников приюта, и по его опыту, оно незаметно подкрадывается и овладевает тобой. Вот ты убираешь дерьмо, вот пишешь отчеты и заполняешь бумажки и – бац! Вот ты уже используешь трупики эмбрионов щенков как знаки препинания – а это конец! Вот ты заботишься о животных, чувствуешь реальную симпатию к ним, и эти эмоции со временем становятся только сильнее. И тут раз – и ты перешел черту, понимаешь, что что-то не так и начинаешь винить всех подряд. А потом все становится на свои места, и ты перестаешь просто замечать это чувство.
Очевидно в тот момент я еще не был близок к выгоранию. Я спускался по склонам в довольно нервном темпе, жил той новой жизнью, в которой я был защитником животных. Конечно, было кое-что еще, не столь очевидное, скрытая ветка – то, что я скрывал и за что меня можно было схватить – мой энтузиазм и маленькая ложь, которую я отлично разыграл, будучи лучшим в мире актером. Эвтаназия – это то, в чем у меня абсолютно нет опыта, но сейчас она мчалась мне навстречу, как бейсбольный мяч, брошенный крутым игроком высшей лиги.
Когда я увидел свое имя в ежедневном расписании в графе «Эвтаназия/Кремация», то начал нервничать, и очень сильно. И как бы я ни горел своей новой ролью защитника животных, который заботится о братьях наших меньших, и ни думал о своей собственной персоне, все-таки меня не покидала тревога. На каждом углу, в каждой щели приюта стояла смерть, стояла и ждала, когда же мы перестанем бороться и смиримся с неизбежным. Моя наивность подводила меня. Я знал, что буду делать это: я поклялся быть членом команды, и я должен был усыплять животных.
Эвтаназия уравнивала нас. Все мы были равны в глазах холодного и мрачного последнего дома в квартале. А на тяжелой металлической двери, которая скрывала крематорий, велся счет усыпленным, а к тому моменту, как я устроился на эту работу, ее перекрашивали уже несколько раз. Нам приходилось украдкой проносить убитых животных в крематорий через заднюю дверь приюта, убедившись, что в коридоре не шастают посетители.
Первым животным, при усыплении которого я присутствовал, была собака – полукровка, смесь питбуля и еще чего-то. А сейчас, к слову, большая часть животных, которых убивают в приютах, относятся к этой породе. Этот пес был напуган, и его вели на специальном поводке, похожем на палку, поскольку он явно одичал, и его поведение предсказать было невозможно. Для того чтобы не расклеиться, я решил сосредоточиться на своей задаче. Подойти к холодильнику. Взять успокоительное. Отмерить нужное количество вещества в зависимости от веса, чтобы «успокоить животное». Ждать этого самого успокоения. Мы использовали смесь кетамина и ромпуна. Одним из побочных эффектов этого коктейля было диссоциативное состояние, сопровождающееся галлюцинациями, которые приводили к тому, что животное мотало головой из стороны в сторону, как будто следило за полетом теннисного мяча. Поговорить с животным. Быть его защитником в этот, пожалуй, самый ужасный момент в его жизни. Держать себя в руках. Черт возьми, Джексон, дыши, ритмично, но медленно, потому что даже будучи под действием препарата, зверь быстро поймет, что и тебе страшно, и напугается сам. Набрать голубого нектара. Сколько это займет времени? Еще совсем недавно животных массово усыпляли в газовых или декомпрессионных камерах. Сейчас же мы пытались создать более комфортные условия. (Кстати, мы работали в темноте или при свете? Они были одни или с людьми?) Дальше. Обездвижить пациента: повернуть голову зверя в сторону, чтобы зубы были как можно дальше от руки человека, который делает укол. Вспомнить, как найти вену на передней части лапы, если не получается, то искать на задней. Пока я здесь работал, научился делать инъекции самых разных препаратов: в брюшину, внутримышечно, внутривенно и даже в сердце, когда животное вроде бы мертвое, но сердце еще бьется. Я даже узнал, под каким углом надо вводить иглу в вену, чтобы не порвать ее. (Вот это был сущий кошмар, особенно если при эвтаназии присутствовали владельцы. Ты не хочешь и не можешь искать другую вену, чтобы не мучить и так уже замученное старое животное, особенно когда его печальный хозяин стоит перед тобой и видит все это.) Все, чего ты хочешь, это спокойствия для питомца. Конечно, эта мысль звучит довольно дико в подобной ситуации, но нужно делать свое дело. Тот пес, помесь питбуля и еще не пойми чего, в моих руках. Я фиксирую собаке голову и шею. Одри колет. Я слышу его последний вздох, и он уходит. Аккуратно кладу на полотенце, на котором он лежит. Минуту или около того молчу. Эта привычка появилась у меня именно тогда. Не то чтобы я скорблю по животному, а просто даю время собаке или кошке свыкнуться с новой для него или нее реальностью. Такой подход помогал мне воспринимать и жизнь, и смерть как что-то переходное. Я так часто видел, как уходит жизнь, что даже сосчитать не могу. Я никогда не принимал смерть как должное, неважно, были ли это мои животные или чужие. А вот здесь надо сказать: «Я не монах, а смерть – это отстой. Терять красивых животных, потому что “так надо”, – ужасная боль, постоянная, но простая и понятная. И со временем я сделал выбор не принимать её. Да, работу нужно делать, и я буду, но все равно буду искать другие пути решения проблем: я буду пропагандировать стерилизацию животных, и буду работать с животными, чтобы исправлять их поведение. Я смогу помочь хозяевам держать себя в руках, держать эмоции под контролем, которые в большинстве случаев были причинами попадания животных в список смерти, а дальше в холодную мрачную комнату в последнем доме в квартале».
Именно поэтому в первый раз меня так ранила дискуссия с одним человеком об эвтаназии на вечеринке. Он не был приютским работником, или, как он выразился, «защитником благополучия животных». Наш разговор принял иной оборот, когда он произнес: «Я никогда не встречал зверей, которым нужно было умереть в приюте». Теперь у меня появился опыт общения с людьми, которые считали меня нацистом и еще невесть кем. Казалось, на той вечеринке кто-то что-то подсыпал мне в бокал, пока я не видел. Это было самое серьезное и жестокое оскорбление, выданное в форме глупой шутки. Я онемел и не мог сказать ни слова. И тогда родилась обида.
Одна моя подруга Лили, которая работала волонтером в приюте, знала об этом и буквально с головой окунулась в работу в «Обществе лучших друзей животных»[12] в начале 90-х. Она занялась тем (за свой счет, конечно), что говорила с людьми, которые собирались сдать своих питомцев в Общество защиты животных, и советовала им отправить зверей к «Лучшим друзьям», в Юту, где был организован огромный приют для несчастных. Она приводила главный аргумент «за» – отсутствие эвтаназии. Был ли я… Глубоко обижен? Завидовал? И то, и другое. Где-то в глубине моего сознания мелькала мысль, что я бы хотел работать в том месте. Но мир, где животных не убивают, не существовал, была лишь модель подобного мира. И кому-то приходилось иметь дело с обществом, где принято все ненужное выкидывать.
