Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – больших и малых
Мы въехали в тихую деревушку, и Фарнон внезапно нажал на тормоз. Мое подвижное сиденье скользнуло вперед как по маслу, и я с треском ударился лбом о ветровое стекло, но Фарнон словно ничего не заметил.
— Тут есть чудесный трактирчик. Зайдем выпить пива.?
Ничего похожего мне еще видеть не доводилось. Это была просто большая квадратная кухня с каменным полом. Один угол занимали огромный очаг и старая закопченная плита. В очаге стоял чайник; шипело и постреливало единственное большое полено, наполняя помещение приятным смолистым запахом.
На скамьях с высокими спинками у стен расположились посетители: человек десять — двенадцать. Перед ними на дубовых столах, потрескавшихся и покоробившихся от возраста, рядами выстроились пинтовые кружки.
Когда мы вошли, наступила тишина, потом кто-то сказал: «А, мистер Фарнон!» — без особой радости, но вежливо, и остальные дружески кивнули или что-то приветственно буркнули. Почти все это были фермеры и работники с красными обветренными лицами, собравшиеся тут приятно отдохнуть без шума и бурного веселья. Молодые парни сидели, расстегнув рубашку на могучей груди. Из угла доносились негромкие голоса и пощелкивание — там шла мирная игра в домино.
Фарнон подвел меня к скамье, заказал две кружки пива и поглядел на меня.
— Ну, место ваше, если оно вас устраивает. Четыре фунта в неделю, стол и квартира. Договорились?
От неожиданности я онемел. Меня берут! И четыре фунта в неделю! Мне вспомнились трагические объявления в «Рикорде»: «Опытный ветеринарный врач согласен работать только за содержание». Ветеринарная ассоциация вынуждена была пустить в ход все свое влияние, чтобы газета прекратила печатать эти вопли отчаяния. Нельзя было допустить, чтобы представители нашей профессии публично предлагали свои услуги даром. Четыре фунта — это же целое богатство!
— Спасибо, — сказал я, изо всех сил стараясь скрыть свое ликование. — Я согласен.
— Отлично, — Фарнон отхлебнул пива. — А теперь я расскажу вам, что и как. Практику я купил год назад у восьмидесятилетнего старца. Он еще работал, учтите. На редкость крепкий старик. Но ездить по вызовам в глухую ночь ему становилось не по силам. И конечно, в других отношениях он тоже недотягивал — цеплялся за старину.
Эти древние орудия в операционной принадлежали ему. Ну как бы то ни было, от практики оставались только рожки да ножки, и теперь я пытаюсь ее восстановить. Пока она почти не приносит дохода, но я убежден, что нам надо только продержаться год-другой, и все будет прекрасно. Фермеры рады врачу помоложе, и им нравятся новые способы лечения. К сожалению, старик брал с них за консультацию всего три с половиной шиллинга, и отучить их от этого непросто. Люди тут чудесные, и вам они понравятся, но раскошеливаться они не любят, пока вы им не докажете, что за свои деньги они получают сполна.
Он увлеченно повествовал о своих планах, трактирщик не успевал наливать пиво, и атмосфера в зале все больше теплела. Его заполнили завсегдатаи, шум и духота нарастали, и перед закрытием я оказался среди очень симпатичных людей, с которыми словно был знаком давным-давно, а мой коллега куда-то подевался.
Зато в поле моего зрения вновь и вновь возникала странная личность — старичок в грязной белой панаме, лихо торчавшей над лишенным всякой растительности коричневым лицом, которому годы придали сходство со старым порыжелым сапогом. Он крутился возле нашей компании, делал мне знаки, подмигивал. Полагая, что его что-то тревожит, я покорно последовал за ним к скамье в углу. Старичок сел напротив, сжал пальцы на ручке своей палки, уперся в них подбородком и уставился на меня из-под полуопущенных век.
— Вот что, молодой человек, мне с вами потолковать надо. Всю жизнь я возле скотины провел, вот и надо нам потолковать.
У меня по коже побежали мурашки. Сколько раз я уже так попадался! Чуть ли не на первом курсе я обнаружил, что у всех до единого деревенских стариков существует твердое убеждение в неоценимости тех сведений, какими они могут с вами поделиться. А занимает это обычно уйму времени. Я испуганно поглядел по сторонам. И убедился, что угодил в ловушку. Старичок придвинул свой стул поближе и заговорил заговорщицким шепотом. Струи пивного перегара били мне в лицо с расстояния в шесть дюймов.
Ничего нового я не услышал — обычный список чудесных исцелений, им совершенных, и вернейших панацей, известных ему одному, а также множество отступлений на тему о бессовестных людях, которые тщетно пытались выведать у него заветные тайны. Он умолкал, только чтобы отхлебнуть из пинтовой кружки: его тщедушное тело, видимо, было способно вместить немыслимое количество пива.
Но он был счастлив, и я не перебивал его, а, наоборот, подбадривал, зримо поражаясь и восхищаясь.
Видимо, такой слушатель попался старичку впервые. Он был владельцем маленькой фермы, но теперь жил на покое, и уже много лет никто не оказывал ему уважения, которого он заслуживал.
Лицо его расплывалось в кривоватой ухмылке, слезящиеся глаза излучали дружелюбие. Внезапно он обрел серьезность и выпрямился на скамье.
— Так вот, паренек, скажу я тебе то, чего никто, окромя меня, не знает. Я бы мог деньги лопатой грести. Уж так меня допекали, расскажи да расскажи, только я — ни-ни.
Он понизил уровень пива в кружке на несколько дюймов и сощурил глаза в щелочки.
— Снадобье от лошадиного мокреца!
Я подскочил так, словно рядом рухнул потолок.
— Да не может быть! — охнул я. — От лошадиного мокреца?!
Старичок прямо замурлыкал.
— Может, может! Вотрешь мою мазь — и все как рукой снимет. Смотришь, а лошадь-то уже здоровехонька! — Его голос поднялся до жиденького вопля, и он так взмахнул рукой, что локтем сбросил на пол уже почти пустую кружку.
Я негромко присвистнул и заказал еще пинту.
— И вы правда скажете мне, что это за мазь? — прошептал я благоговейно.
— Скажу, скажу, паренек, но одно условие поставлю. Чтобы ты ни одной живой душе ни словечка! Чтоб знали только ты да я! — Он без всякого усилия вылил в глотку половину новой пинты. — Только ты да я, паренек.
— Хорошо, обещаю. Я ни одной живой душе не скажу. Так какая это мазь?
Старичок подозрительно оглядел шумный зал. Потом набрал в грудь воздуху, положил ладонь мне на плечо и приблизил губы к моему уху. Торжественно икнув, он произнес сиплым шепотом:
— Тыквенная притирка!
Я молча схватил его руку и сердечно ее потряс. Старик, растроганный до глубины души, расплескал значительную часть оставшегося пива по подбородку.
Но Фарнон уже махал мне с порога. Пора было и честь знать. Вместе с новыми нашими друзьями мы высыпали на улицу, образовав в ее тьме и тишине островок шума и света. Белобрысый парень без пиджака с прирожденной вежливостью распахнул передо мной дверцу машины и помахал на прощание рукой. Я рухнул на сиденье. На этот раз оно проявило особую расторопность и тотчас отшвырнуло меня назад. Голова моя упокоилась на груде резиновых сапог, а колени уткнулись в подбородок.
Сквозь заднее стекло на меня взирали изумленные лица, но вскоре дружеские руки уже помогли мне подняться и водворили коварное сиденье на место. Сколько времени оно так болтается? И почему мой наниматель никак его не закрепит?
Взревев мотором, мы унеслись в темноту. Я оглянулся. Компания махала нам вслед. Старичок стоял у распахнутой двери. В льющемся из нее свете его панама сияла белизной, точно новая. Он многозначительно прижимал палец к губам.
Первый самостоятельный вызов
Все предыдущие пять лет вели к одной-единственной минуте, но она никак не наступала. Я пробыл в Дарроуби уже сутки, а еще ни разу не съездил на вызов самостоятельно.
И на второй день я тоже ездил с Фарноном. Как ни странно, но он — такой, казалось бы, небрежный, забывчивый и беззаботный человек — отнюдь не торопился предоставить своему новому помощнику самостоятельность.
На этот раз мы ездили в Лиддердейл, и я познакомился еще с несколькими нашими клиентами — дружелюбными, приветливыми фермерами, которые принимали меня очень хорошо и желали мне всяческих успехов. Однако, работая в присутствии Фарнона, я словно вновь проходил студенческую практику под руководством придирчивого преподавателя. Я всем своим существом ощущал, что по-настоящему моя профессиональная карьера начнется, только когда я, Джеймс Хэрриот, поеду лечить больное животное без чужой помощи и надзора.
Но теперь этот час был уже не за горами. Фарнон снова уехал в Бротон навестить свою матушку. Такая сыновняя преданность меня несколько удивила, к тому же он предупредил, что вернется поздно, — старушка, по-видимому, придерживалась не слишком правильного образа жизни. Ну да неважно. Главное — лечебница была оставлена на меня.
Я сидел в кресле с широким потертым чехлом и созерцал сквозь стеклянную дверь длинные тени, которые заходящее солнце отбрасывало на давно не стриженный газон. Меня охватывало предчувствие, что сидеть вот так мне придется довольно часто.
